Не обращая внимания на Остена, он посмотрел ей в глаза и сказал:
– Знай я, что вам нравится моя музыка, насочинял бы вдвое больше.
– Что же вам мешает сделать это теперь? – кокетливо поинтересовалась она.
– Я польщен и приятно удивлен, – продолжал Домострой. – Никогда бы не подумал, что вам может нравиться моя музыка.
– Потому что я черная?
– Да, а я – белый, – сказал Домострой, не отводя взгляда. – Здесь дело в разнице ритмического напряжения.
Остен почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
– Что за идиотизм? – понизив голос, сердито спросил он. – Вы что, собираетесь обсуждать с Донной природную ритмичность негроидной расы? – Он еле сдерживал себя. – Донна, пойдем отсюда. – Он взял ее за руку.
– Подожди, Джимми, – сказала она, высвобождая запястье. – Мистер Домострой прав. Для меня ритм – это не музыкальное упражнение, замкнутое линиями нот, а порыв – естественный пульс моего тела. Мои африканские предки из народа ашанти были рабами; они поддерживали связь между невольничьими кораблями с помощью атумпанов – говорящих барабанов. Мой отец был джазовым пианистом, и первый музыкальный инструмент, на котором он научил меня играть, назывался мбира, это такое простейшее пианино с металлическими язычками и тыквой в качестве резонатора…
– …обнаруженное португальцами в Южной Африке в шестнадцатом столетии, – подхватил Домострой, – и названное ими «кафр». – Помедлив, он спросил: – Вы случайно не дочь Генри Ли Даунза?
– Да, – кивнула Донна. – Я поздний ребенок. Мой отец умер, когда мне было четырнадцать. Вы знали его?
– Я слышал игру вашего отца, – сказал Домострой. – Он был величайшим джазовым музыкантом, подлинным виртуозом, способным извлекать из рояля звуки колокола или трубы.
Донна, казалось, была приятно удивлена.
– Я благодарна вам за эти слова, мистер Домострой, однако то, что для вас, наверное, отошло в область истории, для меня остается живым ритмом – музыкой, ни с какой другой не сравнимой. – Она повернулась к Остену и шутливо заметила: – Могу поспорить, что, когда мистер Домострой думает о прошлом, в душе у него звучат елизаветинские мадригалы. Не сомневаюсь, что первым инструментом, увиденным им в детстве, был «Стенвей».
– Именно так, – признал Домострой. – Рояль моей матери. Она была концертирующей пианисткой. – Глаза его встретились с глазами Донны. – С вами так же приятно беседовать, как и просто смотреть на вас, мисс Даунз. Вы танцовщица?
– Ну, хватит, Домострой! – рявкнул Остен.
– Я не танцовщица, мистер Домострой, – невозмутимо ответила Донна. – Хотя я люблю танцевать. – Она показала на рояль, стоявший за ними. – Вот это теперь мой «кафр».
– Так сыграйте же на нем! – воскликнул Домострой, упорно не обращая внимания на Остена.
– Донна, пойдем! – чуть ли не взревел Остен. – Он не смеет тебе приказывать!
– Пока мне приказывают играть, я ничего не имею против, – сказала Донна и, с вызовом глядя на Домостроя, уселась за рояль.
Воцарилась тишина. Гости окружили инструмент. Джерард Остен, рука об руку с блондинкой, которую Домострой оставил на его попечение, подошел к сыну.
– Вряд ли сейчас подходящее время для танцев, – тихо произнес он.
Блондинка подалась вперед, стиснув руку пожилого джентльмена:
– Но, мистер Остен, это было бы так забавно!
– Не беспокойся, отец, – сказал Остен. – Большинство твоих гостей не умеет танцевать!
Его отец закашлялся и нервно улыбнулся.
– Джимми, я хочу представить тебе мисс Валю Ставрову.
Остен обменялся с девушкой рукопожатиями.
Тут снова встрял Домострой, стоявший рядом с отцом Остена:
– Мисс Ставрова родом из России – страны классики!
– Да. Но сама я люблю танцевальный рок-н-ролл, – пропищала Валя Ставрова. – Она рок-певица? – показала она на Донну.
Донна начала играть, и комнату наполнили звуки шопеновского Скерцо до диез-минор.
– Замечательно, – протянул Джерард Остен. – Поистине невероятно. Кто она?
– Донна Даунз, отец, – понизив голос, ответил Остен. – Я представлял ее тебе.
– Конечно, конечно. Откуда она?
– Из Нью-Йорка, – вмешался Домострой.
– Но где она научилась так играть?
– Донна учится в Джульярде, – отрезал Остен, пытаясь прервать разговор.
– Никогда бы не подумал, что она играет Шопена! – не унимался его отец.
– Почему бы и нет? – наклонился к нему Домострой. – Неужели вы забыли, Джерард, что в конце прошлого века Шопен и Лист были любимыми композиторами черных пианистов Нового Орлеана и Седальи?
– Я не забыл, – возразил Джерард Остен, – потому что никогда не знал этого. Любопытно. Что вы думаете о ней?
– Я думаю, что она очаровательна, – ответил Домострой, не отрывая взгляда от пианистки.
– Я имею в виду ее игру.
– Пока вполне основательно, однако она еще не дошла до самой трудной части – перехода от аккордов к работе пальцами. Когда Шопен писал эту пьесу, он понимал, что большинство пианистов никогда не смогут переключиться вовремя, а потому предлагал импровизировать.
Они прислушались. Когда Донна дошла до труднейшего пассажа в скерцо, ее левая рука великолепно пробежала четыре октавы и плавно вознеслась над клавиатурой. Девушка выдержала абсолютно точную паузу перед ударом, переходящим в лавину трелей, а затем побежала по тем же октавам вниз, с точностью метронома отделяя каждую ноту от следующей.
– Весьма одаренная исполнительница Шопена, – проговорил Домострой. – По виду ни за что не скажешь, не правда ли?
Возвращаясь в машине Остена в Карнеги-холл, Донна спросила:
– Тебе понравилось, как я играла?
– Я не берусь судить о друзьях, – ответил он. – Но все там, похоже, были в восторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102