Лизетт объясняла это тем, что они отождествляли женщин-врачей с суфражистками, к которым испытывали враждебность и недоверие.
Доктор Помфре тщательно обследовала свою пациентку и, когда Лизетт одевалась, начала писать медицинское заключение. С сияющим лицом Лизетт села напротив врача, но к ее удивлению, доктор Помфре не ответила на ее улыбку. Вместо этого она только покачала головой.
– Вы совершенно здоровы, миссис Шоу. Однако я должна разочаровать вас: вы не беременны.
Лизетт с недоверием посмотрела на нее.
– Но все признаки… – начала она.
– Вам только тридцать семь лет, но перестройка женского организма может начаться и в этом возрасте.
Лизетт вышла из кабинета врача в полном отчаянии и недоумении: неужели судьба сыграла с ней жестокую шутку, вселив пустые надежды? Казалось, она с небес счастья опустилась в бездну отчаяния. Шли дни, и ее депрессия только усиливалась. Лизетт охватила невыносимая печаль. Она чувствовала себя совершенно опустошенной.
Когда Даниэль вернулся домой, она все рассказала ему. Ее состояние внушало большую тревогу. Лизетт часто плакала, потеряла ко всему интерес. Некоторое время он ждал, когда она придет в себя, потом попытался предложить ей приступить к работе над новой ролью, надеясь пробудить ее интерес к жизни, но Лизетт отрицательно покачала головой.
– Я не могу даже думать об этом, – сказала она и снова расплакалась.
Даниэль обнял Лизетт, пытаясь ее успокоить.
– Тебе ничего не надо делать, если ты не готова к этому, – сказал он.
Он был не на шутку встревожен состоянием жены. Лекарство против депрессии, которое прописала ей доктор Помфре, не оказывало на Лизетт заметного действия: ее глаза всегда были полны невыразимой печали. Даниэль полагал, что она страдает о потерянных детях – Марии-Луизе, которую у нее отобрали, и о ребенке, которого она потеряла в результате выкидыша. Однако сейчас Лизетт не желала делиться с мужем своими чувствами.
Однажды за завтраком, когда Даниэль просматривал почту, она неожиданно заявила, что едет в Лион.
– Мне надо уехать, Даниэль. Я еду в Лион. Мне как никогда раньше необходимо быть там.
Удивленный холодными нотками в ее голосе, он озабоченно посмотрел на нее.
– Я и сам думал, что смена обстановки и климата пойдут тебе на пользу, – сказал он. – Ты до сих пор не проявила интерес ни к чему, что я тебе предлагал. Сейчас, когда ты готова что-то изменить в жизни, я еду с тобой. Только дай мне пару дней уладить свои дела.
Лизетт смотрела на него отсутствующим взглядом, словно не узнавая.
– Нет, Даниэль. Ты слишком занят. Тебе надо быть здесь, следить за строительством театра, работать над новым фильмом. А ко мне ты всегда можешь приехать, когда будет возможность.
Даниэль сдался. Время было действительно самым неподходящим, чтобы прервать работу над новой картиной.
– Хорошо. Я приеду при первой же возможности. И через три-четыре недели тебе обязательно полегчает. Вот тогда я и заберу тебя.
– Да, так будет лучше, – согласилась Лизетт. – Но это может продлиться и дольше. Прости, но мне больше всего на свете хочется вернуться в родное гнездо.
Когда наступил момент отправлять багаж, Даниэль с ужасом увидел в прихожей три огромных сундука и несколько чемоданов.
– Кажется, ты собралась переезжать, – полушутя заметил он, но в его шутке звучала искренняя тревога.
– Я же сказала, что не знаю, насколько там задержусь, – уклончиво ответила она.
Про себя Даниэль решил, что в любой момент он может забрать ее из Лиона.
Солнечным апрельским днем на вокзале Виктория Стейшн Даниэль обнял и крепко поцеловал жену в губы.
Она не ответила на его поцелуй, будто мысленно была уже далеко – в своем лионском доме. Когда поезд тронулся, она даже не помахала ему рукой, а Даниэль еще долго стоял на перроне, пока поезд не исчез из вида. Казалось, будто она вычеркнула его из своей жизни. Глубоко потрясенный, Даниэль вернулся к стоянке автомобиля. На следующее утро, приехав в Белькур, Лизетт с коробкой семян, собранных прошлой осенью в ее лондонской оранжерее, отправилась в сад, чтобы посадить их. Она и сама была подобна растению, которое пытается вновь прижиться на родной почве. Она всегда любила люпины за их многоцветье – от розового до темно-синего и фиолетового, несмотря на пренебрежительное отношение к ним своего английского садовника. Лизетт объясняла это тем, что люпины обычно сажали у небогатых деревенских домов, поэтому они не пользовались популярностью у садовников, которых интересовали более изысканные растения.
В детстве у Лизетт в Белькуре была своя небольшая клумба, где она под руководством бабушки выращивала анютины глазки и другие мелкие пестрые цветы. Эта клумба была миниатюрным садом для ее кукол. Вооружившись лопатой, лейкой и циновкой, на которую можно было встать коленями во время посадки цветов, она выбрала самое солнечное место и горстями набросала туда люпиновых семян, предвкушая, как они будут цвести на будущий год. Лизетт подсознательно чувствовала, что весной, когда расцветут ее любимые люпины и другие цветы, она будет еще в Лионе.
Справившись со своей задачей, она заметила сорняки, выросшие после прошлого визита лионского садовника. Быстро выполола их и оглядела всю клумбу, не осталось ли на ней еще сорняков.
Лизетт, разумеется, имела общие представления о цветах, она часто обсуждала эту тему со своим лондонским садовником, как, впрочем, и с его французским коллегой, но постоянная занятость не оставляла ей времени заниматься садом самой. Сейчас ситуация изменилась.
Когда садовник пришел в следующий раз, он был неприятно удивлен, что место в саду, которое он наметил для других растений, уже занято люпинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99