Качинский в отчаянии, немного театрально, потряс кулаками.
– Значит, нет никакой надежды! – сказал он.
Они тихо продолжали путь и не произнесли больше ни слова.
Недалеко от стеля Женни остановилась и ясным испытующим взглядом посмотрела Качинскому в лицо.
– Я хочу еще кое о чем спросить тебя, – сказала она. – Есть злые люди. Моему отцу написали, чтобы он зa мною наблюдал, что я стала любовницей опасного авантюриста.
Женни ждала ответа.
Лицо у Качинского сделалось совершенно бескровным, даже его постоянно красные губы побледнели, как у мертвеца.
– Я это сделал, – пролепетал он. – Я уже забыл. Как-то ночью напитал я спьяна это письмо. Я не помню, опустил ли его в ящик. О, какая низость! – воскликнул он и закрыл руками лицо. – Я не дерзаю умолять тебя простить мне это.
Женни потупилась. Помолчав немного, она ответила:
– Еще и это я прощу тебе.
Она протянула ему руку.
– Прощай!
Качинский взял er руку, глядя в сторону.
– Еще одна просьба у меня к тебе. – продолжала Женни. – Ты написал Шелленбергу анонимное письмо, предостерегающее его от некоего К. Никто другой не мог написать это. Не делай больше таких вещей, не будь смешным!
В своей комнате Женни долго сидела в потемках. Дрожала всем телом. Не решалась зажечь свет. «Быть может, он стоит внизу и ждет? – думала она. – А тот, другой, мой любимый, не ждет, пока погаснет свет»,
13
Большие поленья с треском пылали в камине. Пламя слепило глаза, и призрачные тени колыхались в полутемной комнате.
Венцель говорил:
– Вы редкая женщина, Женни Флориан! Вы знаете, что я ненавижу фразы и преувеличения. Я раз навсегда решил говорить то, что думаю, или просто молчать. Поэтому вы спокойно можете довериться моим словам. Вы красивы, и вы это знаете, но, в отличие от других женщин, не смотрите на свою красоту как на личную заслугу. Вы смотрите на нее так, словно получили ее заимообразно. Вы умны, но избегаете блистать умом, о чем старается большинство женщин. Вы одинаково далеки как от жеманства, так и от небрежности. Талантов у вас больше, чем у пяти женщин, вместе взятых, но вы о них никогда не заикаетесь. Вы умалчиваете о них, как все люди, сознающие свою силу.
Женни подняла голову, отливавшую шелком волос. Ее глаза ослепительно сверкали, как глаза животного, когда в них падает свет. Отражения огня мелькали на ее щеках, на губах и зубах. Ее маленькое пылающее ухо опьяненно впивало слова Венцеля. Редко доводилось ей слышать подлинный голос этого человека, даже когда она бывала с ним наедине. В присутствии знакомых и друзей он говорил громко, с молодецкими интонациями, которых она терпеть не могла.
Женни сидела у ног Венцеля на ковре, поджав колени. Сидела у самого огня, дерзко тянувшегося к ней своими языками. Днем они прибыли в охотничий замок Хельбриннен. Их праздник должен был продлиться три дня.
– Приятно, когда тебя иной раз так балуют! – ответила она.
Когда Женни говорила, все гласные сверкали. Голос ее звучал целомудренно, точно ей стыдно было говорить. И, говоря, она краснела.
– Вы – друг, вы – верный друг, и я чувствую себя хорошо и уверенно в вашей близости. Может ли быть сладостнее чувство для женщины? Вы гораздо нежнее, чем обычно можно предполагать. Отчею вы так часто хотите казаться бесчувственным?
Пламя трещало и пылало. По закопченным стенам камина карабкались быстрые искры.
Венцель долго молчал. Потом ответил, нахмурившись, медленно покачивая головою:
– Вы чуть было не соблазнили меня по что-то поверить, только потому, что приятно считать себя лучшим человеком, чем это соответствует правде. Нет, вы меня не знаете, Женни Флориан. Мои чувства погребены или погасли, как они отмирают в известном возрасте и в известных условиях жизни. В вашем обществе, правда, многое пробуждается, чего я уже давно не ощущал, так по крайней мере кажется мне. Вы любите стихи?
Женни подняла на него глаза.
Венцель рассмеялся.
– Странный вопрос, не правда ли? В Берлине я не решился бы задать его. В молодости я читал много стихотворений, но запомнил только одно – память у меня слаба. Вот Михаэль, мой брат, знает половину «Фауста» наизусть, он все запоминает шутя. А вы, Женни Флориан? У вас, должно быть, голова набита такого рода вещами.
Женни это подтвердила: у нее память хорошая.
– Значит, вы и много стихов помните. Не можете ли вы прочесть какое-нибудь стихотворение, строфу? Мне хотелось бы послушать, как при этом звучит ваш голос.
Женни, не колеблясь, встала, словно ее вызывал режиссер. Подумала немного, потом сложила руки, сблизив Концы пальцев, и заговорила тихо, совсем однозвучно, искрение, полузакрыв глаза, обращенные в сторону камина:
Сквозь сон, на мягком ложе,
Лютне моей внемли.
О. милая, Чего же
Тебе еще? Дремли.
Она кончила. Помолчав, уронила руки.
– Красиво? – спросила она, словно очнувшись от глубокого сна.
– Красиво, и вы это очень красиво прочли. Эту строфу я забыл. Но скажите, как мы с вами, в сущности, набрели на эту странную тему? Ах, да, вспоминаю. Я заговорил о том единственном стихотворении, которое мне запомнилось. Впрочем, и это не совсем верно. Я запомнил только одну строфу, да и ее не мог бы, пожалуй, повторить без ошибок. Для меня это самое прекрасное стихотворение из написанных на немецком языке. А может быть, оно и вообще прекраснее всего, что когда-либо писали на этом свете поэты, потому что оно самое простое, самое нежное, самое искреннее. Это гейневское «Ты как цветок прекрасна». Вас удивляет, что я, как раз я, это говорю? Что ж, вы правы, только очень верующий человек в праве произносить эти стихи. Не буду поэтому продолжать. Но вот что я хотел сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112