Джентльмены в черных пиджаках подобострастно склонялись перед ней, угодливо потирая руки. А она обращалась к Эдварду Тьюлеру и советовалась с ним. Они купили кое-что из мебели. Купили очаровательный мягкий коврик — «для наших босых ножек, — шепнула она, — a saute lit». И картин — потому что ведь художник увез все свои картины.
— Enfant saoul! — воскликнула Эванджелина при виде картины, которую она специально искала.
Это была великолепная гравюра на стали, изображавшая высокого, стройного молодого человека, который держит в объятиях свою невесту и прижимает к губам ее руку в радостную первую минуту полного уединения.
— Ах, это такая прелестная картина! — сказала Эвадна-Эванджелина, восторженно любуясь своей находкой.
— Милый, — шепнула она, когда приказчик отошел так, что не мог ее слышать. — Я считаю дни и часы. Жду не дождусь этой минуты.
Таким-то образом Эдвард-Альберт водворился в своем новом жилище, и Эванджелина, улучив удобную минуту, пришла, как обещала ему и себе, чтобы ему отдаться.
11. Западня для невинных
Так, увлекаемые неодолимым страстным желанием, наши двое наследников Вековой Мудрости подошли к решительному моменту в своей половой жизни.
И тут, я вижу, мне придется, хотя бы в пределах короткой главы, настроить на несколько иной лад свое правдивое повествование.
До сих пор наш рассказ о словах и поступках Эдварда-Альберта был простым, бесстрастным изложением событий, и если кое-где невольно и сквозила мысль о внутренней нелепости всего его жизненного пути, то все же, мне кажется, дело ни разу не доходило до осмеяния. Но то, о чем мне предстоит теперь рассказать, до такой степени прискорбно, что я вынужден даже взять сторону своих героев — против обстоятельств, которые довели их до этого.
Оба они — в особенности Эдвард-Альберт — были глубоко невежественны во всем, что касается основных вопросов пола. В то время благодетельные писания м-сс Мэри Стопе уже завоевали широкую популярность, но в тот общественный слой, к которому принадлежали наши герои, ее указания относительно условий супружеского счастья не успели проникнуть. Понадобилось еще несколько лет для того, чтобы они стали темой эстрадных юмористов.
Кое-что Эдварду-Альберту было известно. У него были даже некоторые преувеличенные понятия о венерических болезнях, о грубых «мерах предосторожности» и отталкивающих сторонах влечения к Этому. Но о девственности он имел весьма смутное и отдаленное представление.
Что же касается Эванджелины, то она полагала, что влюбленная девушка, отдаваясь, испытывает наслаждение. Что-то такое происходит — это она знала, но думала, что это что-то приятное.
Он даже не поцеловал ее. Была короткая борьба. Она почувствовала, что ее схватили с бешеной энергией, опрокинули.
— О-о-о! — стонала она все громче и громче. — Перестань! А-а-а-а! О-о-о-ой!
Наконец нестерпимое было позади. Она лежала в изнеможении.
Эдвард-Альберт сел с выражением ужаса на лице.
— Что это такое? — пролепетал он. — Ты чем-то больна? Кровь…
Он кинулся в ванную. Вернувшись, он увидел, что Эванджелина сидит и заливается слезами — от боли, обиды и страха.
— Свинья, — сказала она. — Дурак. Эгоист и дурак. Пентюх. Что ты сделал со мной?.. Смотри — вон лежит эта гадость. Твои «меры предосторожности».
Она указывала дрожащим пальцем, на котором было надето кольцо.
— Боже мой, я совсем про это забыл.
— Ты и про меня забыл. И про все на свете. Дурак. Противная свинья…
— Почем же я знал? И потом сам-то я… Что ты сделала со мной?
— Я бы еще и не то с тобой сделала. Если б я могла сейчас тебя убить, так убила бы. Убирайся прочь от меня.
— Куда ты? Что ты хочешь делать?
— Уйти. Одеться. Вымыться, насколько возможно. Убежать от тебя куда глаза глядят. Чтобы не стошнило.
Она металась по комнате, торопливо одеваясь и осыпая его оскорблениями. Он сидел на измятой, разоренной постели, обдумывая создавшееся положение.
— Подожди минутку, — сказал он наконец. — Ты не можешь уйти так.
— Если что-нибудь будет… О, если только что-нибудь будет… я тебя убью.
— Но ты же не оставишь меня здесь.
— Я убью тебя, а потом себя. Клянусь. Клянусь.
— Не можешь же ты меня тут так оставить.
Он вышел за ней в гостиную и попытался удержать ее. И тут произошла странная вещь: за двадцать минут до того она была совершенно беспомощна в его руках, но теперь, когда он попытался преградить ей путь к двери, она метнула на него взгляд, исполненный жгучей ненависти, гнева и презрения, который подействовал, как удар.
— Дурак!» — крикнула она ему прямо в лицо.
Она сжала кулаки, поднесла их к вискам и вдруг ударила его прямо по лицу с такой силой, что он пошатнулся и упал.
Полетел кувырком и растянулся на полу.
Дверь за ней захлопнулась, и он очутился в своем новом гнездышке — голый, на полу, под опрокинутым стулом, у стены, на которой висела прекрасная, полная нежности картина «Enfin seuls».
Бедные звереныши! Вот какую страшную шутку сыграла тьюлеровская цивилизация с двумя своими созданиями — и без всякого смысла. Вернее, потому, что она и не ищет тут смысла. Именно она затуманила им голову и привела их к этому…
Эванджелина добрела до площади вне себя, взбешенная, обезумевшая. После некоторого колебания она позвала такси и помчалась к своей родственнице Милли Чезер рассказать ей обо всем — так как ей казалось, что ее разорвет, если она не расскажет кому-нибудь. Потом она вернулась в Скартмор-хауз и, не ужиная, легла в постель. А Эдвард-Альберт медленно оделся и еще медленнее привел в порядок свои расстроенные чувства.
Он попытался облегчить положение, свести все к простой ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104