Светила небесные, водоворот времен, сложные чудеса Непознанного были лишь чрезвычайно внушительными, но сравнительно несущественными украшениями ризы, облекающей того Господа, который подвергал м-ра Майэма столь суровому испытанию в эту ночь. В этом великолепном матче не было ни грана притворства. М-р Майэм боролся с Богом совершенно добросовестно и всерьез.
Когда он поднялся наверх, борьба его с Духом все еще продолжалась.
Жена кашлянула и проснулась.
— Как ты поздно, Абнер, — сказала она. — Что-нибудь случилось?
— Десница господня отяготела на мне, — ответил он. — Бог… я не могу говорить об этом. Но великая тьма объяла душу мою.
Он молча скинул пиджак и жилет, надел длинную ночную рубашку из серо-зеленой фланели, потом со всей возможной скромностью снял ботинки и брюки. Это, между прочим, было самое откровенное дезабилье, в котором ей когда-нибудь случалось видеть его, — он же ее и в таком не видел.
— Я согрешил. Я был самонадеян, и Господь покарал меня за гордость. Этот Тьюлер…
Он остановился.
— Мне всегда казалось, что в нем есть что-то подлое. Молю Бога, чтобы он дал мне сил когда-нибудь простить его.
Как страшно произносить такие слова!
И всю ночь м-р Майэм ворочался, метался и говорил во сне. Иногда он молился. Он молился о том, чтоб Господь ниспослал ему смирение, смягчил горечь чаши, которую ему предстояло испить, дал ему сил и помог вернуть благоволение Свое. Иногда он как будто решал какие-то арифметические задачи. Или же как будто обращался к Эдварду-Альберту в выражениях, хотя и не нарушающих библейского стиля, но не слишком ласковых. Под утро он, видимо, пришел к какому-то решению. Он заговорил, словно наяву.
— Я должен покориться судьбе, — очень громко произнес он и затих.
После этого он сейчас же крепко уснул и стал издавать сильный храп.
— Господь ниспосылает сон возлюбленным чадам своим, — прошептала преданная супруга.
Она наблюдала все эти тревожные симптомы с сочувствием и вниманием. Видимо, ему пришлось выдержать сильную борьбу, из которой он вышел победителем. Она подавила приступ кашля, чтоб не разбудить его. Потом тоже погрузилась в сон.
Вот какой глубокий душевный конфликт пришлось пережить м-ру Майэму из-за того, что двое непосвященных сошлись в так называемом Реформ-клубе, и раскинули сети на его дороге, и злоумыслили против него, и, ничего не понимая в этом деле, обозвали его «Чэдбэндом». Разве Чэдбэнду, этому сознательному лицемеру, была бы доступна суровая самоотверженность, с которой м-р Майэм принялся теперь снова приводить в порядок дела Эдварда-Альберта? Это противоречит версии о Чэдбэнде. И разве жалкий эгоист Чэдбэнд обнаружил бы столько негодования по поводу предполагаемой низости поступков Эдварда-Альберта? Гнев м-ра Майэма не был гневом Чэдбэнда или Чэдбэнда-Сквирса: негодование и гнев его были негодованием и гневом Давида, царя Израильского, — в более скромной обстановке, конечно.
Единственные слова, которые мне приходят в голову, чтобы покончить с этим эпизодом (хотя точный смысл их мне не совсем ясен):
— Чэдбэнд! Вот уж действительно!
И на этом поставим точку.
Без всякого сомнения, м-р Майэм был из того самого теста, из которого делаются святые. Наше повествование должно быть прежде всего правдивым, и это правда — как о м-ре Майэме, так и о святых.
10. Вера и надежда
И вот в конце концов Эдвард-Альберт Тьюлер предстал перед Джимом Уиттэкером. Его провели по длинным переходам, заставленным блестящими, сверкающими стеклянными и фарфоровыми предметами, в большую светлую контору, где м-р Джеме Уиттэкер диктовал письма молодой золотоволосой стенографистке.
— Вот и Тьюлер, — сказал он, обернувшись на мгновение. — Рад тебя видеть, мой мальчик. Садись вон там, на диван. Через две минутки я покончу с письмами, и мы поговорим.
Мечты о роли исчезнувшего наследника, потерянного сына или сводного брата безвозвратно исчезли. Эдвард-Альберт вновь занял свое место в феодальной системе. Он четыре дня готовился к этой встрече, главным образом в Публичной библиотеке, с помощью библиотекаря, и его размышления и исследования не остались бесплодными.
— Пока все, мисс Скорсби, — сказал м-р Уиттэкер и быстро повернулся в кресле, в то время как золотоволосая секретарша стала собирать свои блокноты и карандаши.
Эдвард-Альберт никогда не видел вращающегося кресла.
— Дайте поглядеть на вас, молодой человек. Покажите, какие у вас руки.
Эдвард-Альберт поколебался, но, уступая настоянию, вытянул руки вперед.
— Совсем не похожи на отцовские. У него были шире. Ты случайно не чертишь, не рисуешь?
— Нет, сэр, — ответил Эдвард-Альберт.
— Хм-м. Не занимаешься резьбой или лепкой?
— Нет, сэр, ничего такого я не умею.
— Можешь опустить. Хм-м… Значит, в этом отношении вы не в отца. Жаль. Что же мне с вами делать, мистер Эдвард-Альберт Тьюлер? Даже не придумаю. Старый Майэм взорвался, как пороховой склад. Он, видимо, не слишком тебе симпатизирует. Чем-то ты его очень донял…
— Я вовсе не хотел обидеть мистера Майэма, сэр, вовсе не хотел. Он добрый. Он в самом деле добрый. Но мне казалось, что я имею право вас повидать. После того как вы прислали этот венок и вообще. Но он узкий человек, сэр. Вот в чем дело. Он забрал себе в голову, что вы дурной христианин и что знакомство с вами принесет мне один только вред. Так что уж он во все тяжкие пускался, только бы помешать мне увидеть вас. Как он только меня не обзывал, сэр, просто сказать страшно. И змеей, сэр, и ехидной. Говорил, что на мою голову должны посыпаться угли драконовы. Что это такое, угли драконовы, сэр? Объявил мне бойкот в школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104