Смерть племянника указала выход из положения. Отсылая венок, он не чувствовал, что теряет что-то; нет, он освобождался от угрозы. Он сбывал страшную вещь туда, откуда она уже не могла вернуться.
Но м-сс Тьюлер вообразила, что в глубине души он, наверно, испытал проблеск какого-то чувства долга по отношению к единственной оставшейся у него в живых родственнице. Эта мысль послужила ей пищей для мечтаний, и через некоторое время она написала длинное-длинное благодарственное письмо, в котором рассказала о том, какой Эдвард-Альберт замечательный, как она безраздельно предана этому маленькому существу, какие трудности ожидают ее впереди и так далее. Старик не нашел достаточных оснований тратить почтовую марку на ответ.
На похоронах, которые происходили при сырой и ветреной погоде, м-сс Тьюлер была увешана таким количеством крепа, что казалось удивительным, как столь слабое существо выдерживает все это на себе. Длинные ленты развевались вокруг нее, похожие на щупальца, и производили внезапные, почти кокетливые наскоки на совершающих церемонию церковнослужителей, трепля их по щекам и даже обвиваясь вокруг их ног. На Эдварде-Альберте был черный бархатный костюмчик с кружевным воротничком а-ля лорд Фаунтлерой. Он впервые надел штаны. С неподдельной радостью предвкушал он свое освобождение от девчачьих платьев в клеточку, как ни печален был повод, с которым была связана эта перемена. Но оказалось, что штаны скроены довольно непродуманно и при каждом движении угрожают разрезать его пополам. Жизнь неожиданно превратилась в долгую безрадостную перспективу быть рассеченным надвое, и он горько плакал от обиды и боли — к умилению всех присутствующих.
Мать его была глубоко тронута этим проявлением рано пробудившейся чувствительности: она боялась, что он станет глазеть по сторонам, задавать неуместные вопросы и всюду показывать пальцем.
— Теперь ты у меня один на свете, — рыдала она, сжимая его в объятиях и увлажняя его лицо страстными поцелуями. — Ты — вся моя жизнь. Теперь, когда его нет, ты будешь моим Воробышком.
Сперва она думала совсем не расставаться с трауром, подобно обожаемой королеве Виктории, но потом кто-то заметил ей, что это может произвести мрачное впечатление на юную душу Эдварда-Альберта. И она уступила, ограничившись на те недолгие годы, которые ей еще оставалось прожить, черным, белым и розовато-лиловым.
2. Миссис Хэмблэй изумляется
Итак, Эдвард-Альберт Тьюлер начал свое земное странствие — с весом, несколько превышающим норму, и с серебряной кружкой у рта — в столь благоприятный момент, что, когда разразилась мировая война 1914—1918 годов, ему не хватало четырех лет, чтобы принять в ней активное участие. Мало кто из нас мог мечтать о столь счастливом начале. Однако он был лишен отцовского руководства, а в 1914 году мать его тоже перешла в лучший мир, где нет необходимости страховаться, где все наши милые улетевшие Воробышки ждут нашего прибытия, а что касается усталых, — усталые обретают покой.
Я плохо исполнил свои обязанности повествователя, если не дал почувствовать, что единственный недостаток этой нежнейшей и лучшей из матерей — если у нее вообще были недостатки — заключался в некоторой преувеличенной заботливости и связанной с этим свойством неизбежной мнительности. Я не стану касаться вопроса, были ли эти черты врожденными или навязанными ей поколением, к которому она принадлежала, так как это явилось бы нарушением обязательства, которое я ваял на себя в предисловии. За себя она ничуть не боялась, но ее материнский защитный инстинкт простирался на всех и на все, с ней связанное. И он концентрировался вокруг юного Эдварда-Альберта, всегдашнего средоточия ее мыслей, мечтаний, планов и разговоров. Не надо думать, что она была несчастна. Жизнь ее наполняло напряженное, беспокойное счастье. Каждую минуту какая-нибудь новая опасность волновала ее.
Надо было ограждать свое сокровище от всякого вреда. Охранять его и учить уклоняться от всевозможных опасностей. Оберегание его составляло единственную тему ее бесед. Она радовалась всякой новой беде, грозившей ее кумиру, так как нуждалась в поводе для новых мер предосторожности. Она спрашивала совета у самых необщительных собеседников и, замирая, ждала, в то время как они изо всех сил стремились уложить свой ответ в узкие рамки приличий, еще господствовавших в начале царствования короля Эдуарда. Подлинные свои соображения относительно того, как надо поступать с Эдвардом-Альбертом, они ворчали себе под нос, когда она уже не могла их услышать. Но один старый грубиян заявил:
— Пускай его разок переедут. Пускай. Бьюсь об заклад, он не захочет повторения. И это послужит ему уроком.
Конечно, говоривший не мог знать, как погиб дорогой Ричард. Но все же это было бессердечно.
Она превратила свою заботливость в повод для беспощадного преследования учителей, врачей, священников.
— Ничто вредное не коснется его, — говорила она. — Только скажите мне…
Почтенные проповедники прятались в ризницу и потихоньку выглядывали оттуда, дожидаясь ее ухода; специалисты по гигиене, прочитав в высшей степени поучительную лекцию и осторожно коснувшись наиболее щекотливых пунктов, не брезговали самыми неподобающими и антисанитарными путями к выходу, чтобы ускользнуть от настойчивых домогательств вдовы. Она была подписчицей целого ряда журналов, в которых «Тетя Джен» и «Мудрая Доротея» давали советы и отвечали на вопросы читателей — при условии вложения купонов. Она запрашивала все сведения, какие только поддавались опубликованию в печати, и вновь и вновь получала их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104