По временам Эдвард-Альберт вспоминал, что где-то, далеко за пределами Проспекта Утренней Зари, жужжат и гудят «идеи», но достаточно ему было шепнуть: «Вздор!» — и тревоги его рассеивались. Разумеется, с годами у него округлилась талия и все тело увеличилось в объеме.
Зима, весна, лето и осень сменяли друг друга непрерывной чередой. Из года в год великий зверолов Орион торжественно проходил по небосводу со своим Псом, следующим за ним по пятам, и знаки Зодиака чередовались на страже, охраняя, надо думать, благополучие человечества. Жизнь на Проспекте Утренней Зари была подобна неподвижной вершине огромной вращающейся системы или центру гигантского часового циферблата, и если бы вы сказали кому-нибудь из его обитателей, молодому или старому, что это блаженное царство дремоты находится не в центре хронометра, а скорее в центре района, которому угрожает бомба замедленного действия, вас сочли бы самым нелепым и несносным из жужжащих и потребовали, чтобы вы перестали молоть «вздор»!

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Общественная жизнь Эдварда-Альберта Тьюлера
1. Общественные животные?
Предыдущая книга нашего повествования о жизни Эдварда-Альберта Тьюлера оказалась длинной. Теперь, для передышки, читатель получит очень короткую. При этом она будет лишена привкуса нескромности, к сожалению, неизбежного при правдивом описании половой жизни человека.
Наша монография была бы неполной, если бы мы не рассмотрели одного утверждения Аристотеля, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость отдать должное этой замечательной личности, сыгравшей такую роль в деле запутывания человеческой мысли. Имя его ярко светит в истории нашего духовного развития, так что миллионы, ничего о нем не слыхавшие, кроме имени, полны почти суеверного преклонения перед последним. Он выдумал логику, игнорирующую универсальное единство явлений, прочно установил виды, которые тем не менее продолжают вечно изменяться, и поставил догматическую абстракцию на место многообразной истины. Впоследствии он отступил от этого в сторону систематического собирания и описания фактов, но силлогистика раннего Аристотеля надолго осталась препятствием для человеческой мысли, и ученые книжники в монастырских кельях, не имея ни способности, ни желания выйти оттуда, чтобы продолжить наблюдения и опыты, стали пользоваться торопливыми заключениями старика Аристотеля в качестве мерила действительности, вместо того чтобы заинтересоваться созданной им системой знания.
Приступив после обращения Константина к разработке своих взглядов, христианское вероучение присвоило себе умственный авторитет Аристотеля, и пока Роджер Бэкон не выступил со своим резким и страстным протестом, Церковь держала сознание человека вдали от окружающей вечно изменчивой действительности. И вот в течение всего раннего средневековья род Homo блуждал в потемках, и ни опыт, ни страдания почти ничему не научили его. Ибо, как представитель своего поколения, Эдвард-Альберт является наследником всего этого. Без его ведома оно участвовало в его становлении и предопределило его ограниченность. Точно так же обстоит дело и со всеми нами. Никто из нас не был бы тем, что он есть, если бы некогда не существовал Аристотель, который совершил и закрепил основную ошибку, вызывавшую блуждания человеческой мысли.
Эту дань признательности великому деятелю классической древности мы платим здесь мимоходом и лишь предварительно, поскольку без нее невозможно исправить одно его неоправданно категорическое утверждение. «Человек, — заявляет он без всяких оговорок, — животное общественное».
Но это, не являясь совершенно неверным, в то же время верно не вполне. Это неверно, поскольку Homo Тьюлер ведет себя не так, как должно было бы вести себя общественное животное, принимающее полное участие в жизни своего коллектива. Но это верно в том смысле, что жизнь его неотделима от жизни коллектива, и он не в состоянии из нее вырваться, какие бы усилия к этому ни прилагал. Даже какой-нибудь отшельник-мизантроп продолжает участвовать в ней своим открытым или безмолвным осуждением того образа жизни, который ведут остальные. Так что утверждение Аристотеля можно принять, уточнив его в том смысле, что человек — животное не в полной мере общественное.
Аристотелев полис был городом-государством, но в настоящее время человеческое общество, постепенно усложняясь в своих функциях, развилось до Космополиса, охватывающего весь человеческий род. Человек входит теперь в целую сотню перекрывающих друг друга систем связи; сотня разных инстанций предъявляет на него свои права. Но всех их охватывает, становясь все более и более властным, человечество в целом. Никто не в состоянии уклониться от участи, предначертанной всему нашему виду, но до сих пор мало кто из нас отдает себе в этом отчет, и еще меньше таких, кто сумел возвыситься до попыток изменить эту участь. Мы находимся на корабле человеческой судьбы, но очень слабо им управляем. Каждому из нас своя каюта еще представляется отдельным кораблем. Мое сравнение не совсем удачно, но мысль ясна. Мы принадлежим полису, но не умеем полисом руководить.
Представление Аристотеля об обществе никогда не шло дальше города-государства или союза городов-государств, так как в его время нельзя было представить себе того прогресса, который приведет к уничтожению расстояний. Но выраженная в его формуле «общественное животное» чисто греческая идея, толкование терминов «город» и «граждане» как взаимно эквивалентных, противопоставление культурных видов экспансии варварским, понимая под первыми рост городов, а под вторыми — завоевание, требование дани, «сотрудничества», вассальной верности, — все это в течение веков и вплоть до нашего времени являлось действующим противоречием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104