Один даже направил в их сторону луч карманного фонарика и, удаляясь, громко пояснил своему спутнику:
— Это Мегрэ. А второй — сын Верну.
— Ага, я узнал его.
Комиссар посоветовал своему собеседнику:
— Вам лучше вернуться домой.
— Согласен.
— И не вступать с ними в полемику.
— Благодарю вас.
— За что?
— Ни за что.
Он не протянул руки на прощанье. И удалился в направлении моста со сдвинутой набекрень шляпой, наклонившись по ходу вперед; патруль тут же остановился и молча наблюдал за Верну.
Мегрэ передернул плечами, вошел в гостиницу и стал дожидаться, пока ему дадут ключ. Выяснилось, что на его имя поступили еще два письма, но бумага и почерк на сей раз были другими, чем ранее.
Глава 6
Месса в половине одиннадцатого
По воскресеньям Мегрэ, проснувшись, частенько начинал тянуть время, отдаваясь грезам. Этой потаенной игре он предавался еще в раннем детстве. Случалось такое с ним и гораздо позже, когда он лежал в постели рядом с женой и старался, чтобы та не заметила его особого состояния расслабленности и неги. Порой она, уже принося чашку кофе, ошибалась:
— О чем это ты размечтался?
— А что?
— Да вид у тебя такой, словно ты очутился на седьмом небе.
Вот и сегодня, в Фонтэне, очнувшись ото сна, он не стал открывать глаза, почувствовав, как солнечный луч упорно пробивается сквозь его сомкнутые веки. И он не только ощущал его физически. Казалось, он видит это копьецо света, покалывавшего через тонкую кожу, и, наверное, из-за кровеносных сосудиков, ее пронизывавших, в мозгу Мегрэ возникал образ солнца, иного, чем в жизни, куда более багрового, жизнеутверждающего и торжествующего, как на картинах художников.
И с помощью этого необычного светила он мог сотворить себе личный, особый мир с брызжущими во все стороны искрами, разбушевавшимися вулканами и низвергавшимися каскадами плавящегося золота. Для этого достаточно было лишь слегка пошевелить ресницами, используя их как сетку, — совсем как в калейдоскопе.
Мегрэ слышал, как на верхнем карнизе окна его номера ворковали голуби, затем уловил малиновый колокольный звон, доносившийся сразу из двух разных мест, и вообразил себе шпили колоколен, устремленные в небо, должно быть расцвеченное сегодня ровной синевой.
Он продолжал игру в свой воображаемый мир, вслушиваясь в уличные звуки, и именно в этот момент по характеру эха, которым отдавались эти шаги, по какому-то особенному оттенку тишины он окончательно убеждался, что наступило воскресенье.
Он долго нежился и не спешил протянуть руку, дабы узнать, который час на лежавших на ночном столике часах. Они показывали девять тридцать. В это время в Париже, на бульваре Ришар-Ленуар, если только и туда тоже добралась весна, мадам Мегрэ распахнула окна и, как была в пеньюаре и ночных шлепанцах, начала прибираться в квартире, пока на медленном огне томилось рагу.
Он пообещал самому себе, что обязательно позвонит ей сегодня, но сделать это из номера было невозможно, только снизу — из телефонной будки, иначе говоря, несколько позднее.
Он нажал на грушу, служившую сигналом вызова персонала. Тут же появилась горничная, гораздо более опрятная, чем вчера, да и в более радостном настроении.
— Что подать на завтрак?
— Ничего. Хотелось бы кофе, и побольше.
Она так же забавно, как и накануне, посмотрела на него:
— Наполнить водой ванну?
— Только после кофе.
Он разжег трубку, приоткрыл окно. Хлынувший снаружи воздух пахнул прохладой, вынудившей его надеть домашний халат, но в этот поток уже вплетались струйки весеннего тепла. Фасады домов и мостовые подсохли. Улица выглядела пустынной, лишь изредка неспешно проходила какая-нибудь сельского обличья женщина с букетиком фиолетовой сирени в руке.
По-видимому, темп жизни в гостинице в связи с выходным днем замедлился, поскольку ждать кофе пришлось долго. Тем временем на глаза попались два письма, переданные ему вчера ночным портье, — он их оставил на прикроватной тумбочке. Одно было подписано. Почерк ясный, разборчивый, как на гравюре, исполнено вроде бы тушью.
«Сказали ли вам, что вдова Жибон — акушерка, принимавшая у мадам Верну роды ее сына Алена? Возможно, эти сведения окажутся полезными для вас.
С приветом Ансельм Ремушан».
Второе послание оказалось анонимным и было написано на бумаге отличного качества с оторванной верхней частью — судя по всему, там было обозначение фирменного бланка. И выполнено карандашом.
«Почему бы не опросить слуг? Они знают больше, чем кто-либо еще».
Когда вчера вечером он пробежал эти две строчки, прежде чем лечь отдыхать, Мегрэ интуитивно почувствовал, что их написал тот самый дворецкий, который, не проронив ни слова, открыл им вечером дверь особняка на улице Рабле, а на выходе подавал ему пальто. Брюнет, с чистой здоровой кожей, в возрасте от сорока до пятидесяти лет. У комиссара сложилось впечатление, что он сын фермера, не захотевший колупаться в земле и питавший такую же ненависть и в отношении тех крестьян, из среды которых вышел.
Видимо, будет не трудно получить образец его почерка. А быть может, такую бумагу использовали и в самом доме Верну?
Все это требовалось проверить. В Париже сие не составило бы никакого труда. Ну а здесь, в конечном счете, это его просто не касалось.
Когда наконец появилась горничная с кофе, он обратился к ней:
— Вы живете в Фонтэне?
— Родилась на улице Лож.
— Вам знаком некий Ремушан?
— Сапожник-то?
— Его имя Ансельм.
— Ну конечно, он живет двумя домами дальше моей матери, а на носу у него бородавка величиной с голубиное яйцо.
— Что он за человек?
— Вдовец, уж и не знаю с какого времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43