Но как только Чернец снова повел свой рассказ размеренным голосом, ребенок тут же заснул.
— Как закончили вязку снопов, отправился, значит, Веселин получать с помещика обещанную плату.
«Какую еще плату? — говорит Кристя.— Разве ты у меня не в долгу?»
«Тогда, барин, сбавьте мой долг на четыреста лей».
«А ты мне, что ли, играл? Пусть тебе мужики заплатят. Я с них удержу, сколько на каждого приходится, п отдам тебе. Приходи в следующее воскресенье».
Приходит музыкант в следующее воскресенье.
«Эх, напрасно ты пришел, Веселин, не рассчитался я еще с людьми, черт их возьми».
«Я бы и сам, барин, с ними столковаться мог, мы же свои. Нет, лучше вы мне долг сбавьте, ведь вы, а не они играть приказывали».
«Погоди, я посмотрю, подумаю,— отвечает Кристя.— Постой тут немножко, пока я кое-что обговорю с Гицэ Лунгу».
Веселии стоит, дожидается. Слух у него как у музыканта топкий, вот он и услышал, что Трехносый договорился с либералами из Бухареста поставить Гицэ Лунгу помощником старосты в. Малу Сурпат. Его бы и старостой поставили, да он неграмотный. Так вот, старостой останется Понеску, а Гицэ Лунгу как помощник будет исполнять все приказания помещика. Трехносый видит, что народ начал роптать и огрызаться, он и выталкивает вперед Гицэ: пусть с ним ругаются, бранятся, пусть его хватают за грудки.
Тут Кристя поворачивается к музыканту.
«Эй, цыган, ты еще не ушел? Чего ты ждешь? Я сказал помощнику старосты Гицэ, чтобы с тех, кто вязал снопы и кому ты играл, собрал он, сколько они тебе должны».
«А долг-то спишете?»
«А это другой вопрос!»
Через неделю стало известно, что и мужикам записали в долговую книгу плату за музыку, и у Веселина вырос долг, потому что в те дни он, мол, играл, а не работал.
— Чтоб его Илья-пророк громом поразил, чтоб его холера взяла! — посылала проклятия Вета.— Все так и есть. Ведь и мы работали в Дрофах, и нам записали долг за музыку, и мне, и Ане, будто нам до смерти эта музыка нужна была! И так в чем душа держалась от жарищи да пылищи. Записал нам в счет по четыре леи. Коли на то пошло — Веселии играл, Веселину и деньги отдадим. Так нет, Трехносый их себе удержал, подавиться бы ему ими! Я не удивлюсь, если теперь еще и Гицэ Лунгу потребует себе по четыре леи, а не будет денег — по корзине кукурузы.
Аниняска всплеснула руками: — Да мыслимое ли это дело?
— От такого, как он, всего можно ждать. С богатых требовать он не осмеливается, а дерет с бедняков и вдов. Такие-то, как Лун-гу да Трехносый, еще почище разбойников с большой дороги будут.
— Я схожу к Гицэ,— возмутившись, сказал Стойка Чернец,— и скажу ему твердо, чтобы не шел против народа, а то худо ему будет. Стакнулся с мироедом, задерживает раздел земли, объявленной по закону, все созывает да распускает комиссии. Кое-кому в Малу Сурпат замазал глаза десятком погонов. Нищие, кричит, подождут. Раздулся от важности и от злости — вот-вот лопнет!
Вета сделала большие глаза.
— Говорила мне сестра моя Кица,— таинственно зашептала она,—что с четверга на пятницу снился ей сон, а в этом сне будто несем мы под дождем Гицэ Лунгу на кладбище и причитаем мы с нею по покойнику и смеемся.
Крестная София торопливо трижды перекрестила ребенка. Ана спросила:
— А Кица не говорила, меня там не было?
— Была и ты, тоже причитала.
Ана Зевзяка развеселилась. На дворе залаяла цепная собака, потом успокоилась. Послышались шаги и голоса. Настасия встала, осторожно держа в руках ребенка, и ушла в соседнюю комнату. Этим вечером обещался прийти к Уце ее брат, Маноле Рошиору, с двумя недавно демобилизованными солдатами. Эти двое только сегодня приехали и привезли весточку от Кокора: письмо за пятью печатями. Они зезли его вдвоем: если с одним что случится, другой взял бы его и передал в руки либо Настасий, либо Аниняске. Такие письма приходили и раньше, их тоже привозили демобилизованные. Настасия жаловалась — мол, только «мой» не приезжает. Теперь она стояла у приоткрытой двери, держа Тасе на руках, и сердце ее колотилось. Руки у нее были заняты, и она не могла вытереть хлынувшие слезы.
В большой комнате, где сидели собравшиеся, послышались шаги и громкие голоса. Но вдруг голоса утихли. Вместе с братом Уцы вошли Григоре Алиор и Симион Пескару.
— Принесли письмо? — спросила крестная Уца, указывая глазами на дверь в соседнюю комнату.
— Принес,— ответил Алиор.
— Добрые вести?
— Добрые.
После этого обмена словами Настасия ничего больше не могла расслышать и нетерпеливо топталась на месте, ожидая драгоценного подарка.
— Митря в госпитале,— шептал между тем Алиор Аниняске.— Он и этой весною тоже там побывал, только не уведомлял вас, чтобы не пугать. Его ранило в левое бедро осколками от снаряда. Пятнадцать дней пролежал, пока доктора не выходили. Они приказывали еще лежать, да он не захотел и попросился немедленно на фронт. Не терпелось ему, уж больно он горяч... А недавно у него опять начались боли на месте операции, внутри нагноение сделалось. Врачи снова взяли его в госпиталь и объявили, что не выпустят, пока совсем не вылечат. Нашли у него еще два осколка вроде иголок. Мы его видели перед отъездом. Теперь все хорошо. Как встанет, так одним духом домой примчится. Он обо всем говорит в этом письме, что мы привезли.
— Я очень рада,— ответила крестная Уна громким голосом, так, чтобы слышно было в соседней комнате.— Прошу, подождите минутку, пока я принесу цуйку, хлеба и сала.
Аниняска, словно ветром ее подхватило, бросилась к крестнице, держа в руке письмо за пятью печатями.
— Добрые вести, ласточка. Она снова вернулась в комнату.
Настасий с опаской сорвала печати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50