— Я пошел домой, у меня и своих забот не оберешься. Все четверо пропустили эту жалобу мимо ушей.
— Что ж теперь будем делать? — спросил Стойка, кладя ему руку на плечо и усаживая обратно на стул. Я спрашиваю про кукурузу Настасий и этих женщин. А потом мы поговорим и о другом, что тебе еще меньше понравится.
— Посмотрим, я подумаю: если все так, как вы говорите, я отдам их долю.
— Когда?
— Сейчас же. Пустите меня. Я вижу, народ собрался. Этим чего надо? Что за дело у них ко мне? Пусть придут Аниняска и старухи. Мы с ними договоримся.
— Сейчас нельзя,— напирал Стойка.— Их нету в селе. Они ушли во Фрэсинет охранять остатки от других воров.
Гицэ почувствовал бесконечную усталость. По его пухлому лицу ручьями стекал пот. Уж не собираются ли бунтовать нищие?
Он чувствовал, что эти четверо допекут его, нарочно не отпустят. Он спросил в недоумении:
— Кто-нибудь с ревизией приехал?
— Пока еще не приехал,— ответил Стойка,— но приедет по поводу раздела земли...
Гицэ вздрогнул, он опустил голову и надул губы. И надо же было, чтобы унтер-офицер Данциш уехал из села! Как бы послать весточку помещику в Хаджиу?
На дворе стемнело, с Дуная надвигались тучи, задул порывистый ветер. Вошел Раду Гурэу, посыльный, чтобы зажечь лампу. Поправив фитиль, он искоса взглянул па Гицэ, понуро сидевшего за столом.
— Я пойду домой! — решился сказать Гицэ.
Все четверо стали стеной, повернувшись к нему спинами.
После кратковременного дождя народ еще теснее набился на террасу, толпою стоял у окон: ветер утих.
В темноте на улице вдруг стало тихо, а затем послышался громкий веселый шум.
Вошел брат Анипяски, Маполе Рошиору, с кнутом в руке.
— Дождь не хлещет, так ветер засвищет,— сказал он, странно поглядывая на мельника.— Только-только привез. Входить не хочет. Есть распоряжение собраться всем селом и выйти ночью в Дрофы.
Гицэ удивленно слушал, нижняя губа у него отвисла.
Вдруг он понял. Приехал его брат, тот, от которого, он думал, осталось одно только имя. В сердце у него закололо, оно то сжималось, то расширялось. Он простонал:
— Что мне делать?
— Подымайся и пойдешь с нами в Дрофы,— ласково ответил ему Чернец.
— Я не могу.
— Сможешь.
Кто-то говорил с крестьянами на улице. Люди молча стояли в темноте. Мельник тоже прислушался, но голоса не узнал.
Это сам Митря так решил — внезапно вечером явиться в Малу Сурпат. Накануне он предупредил через капрала Сырбу Аврама. Пускай никто не знает, пускай не знает даже Настасия,— лучше, чтобы ее и в селе не было. В первую, в самую первую очередь ему нужно свершить суд и навести порядок в Дрофах, и только после этого он обнимет жену и ребенка. Он едет туда не ради того, чтобы мстить за свои несчастия, он едет не ради своей любви. Он едет ради общественных интересов, которых многие, может, и не понимают. Но уж так он решил. Так договаривался с товарищами, когда жил с ними на чужбине, что все заодно будут творить они правое дело, лишь только вернутся домой... По одному, по два собирались они, держали совет у Чернеца, хранили все в тайне, готовились и ожидали сигнала. В Бухаресте Митря задержался на день, чтобы поговорить с мастером Войку.
— Теперь мы пойдем наводить порядок,— закончил он свою речь.— До сих пор здесь был один обман.
Толпившийся на улице народ загомонил, .а затем все рассыпались по домам запрягать лошадей в телеги.
В третьем часу ночи все были на дороге в Дрофы. Двигалось туда сорок телег, наполненных людьми из Малу Сурпат и с хуторов. На каждой телеге — фонарь. Товарищи по армии несли факелы. При их красном свете крестьяне могли видеть Кокора, широкоплечего, темноглазого. Время от времени PI перед Гицэ возникало это угрожающее видение. Митря на него даже не взглянул, не сказал ни слова.
Гицэ напрягал слух в ожидании счастливого случая — приезда помещика Кристи с жандармами.
Так, значит, это они подстроили, чтобы Данциш именно сегодня уехал из села, но не может быть, чтобы их хитрость не открылась. Лишь только начнут эти ироды распоряжаться в Дрофах, тут, верно, и нагрянут власти. Что правда, то правда — в Малу Сурпат закон о наделении землей был выполнен только частично, и землю в Дрофах до сих пор оберегали, но за это в ответе прежде всего сам Кристя. Так пускай покажет, какова его сила. Пускай вызовет жандармов против этих бунтовщиков. Крестьян уже однажды проучили, они крепко поплатились за заварушку девятьсот седьмого года. Бог даст, и сейчас все обернется добром. Гицэ был голоден, озяб, влажный степной ветер пронизывал его до костей.
Когда подводы прибыли в Дрофы, люди зажгли костры из старой соломы и колючек и сбились вокруг, оживленно переговариваясь. Гицэ услышал несколько ругательств и по своему адресу. А Трехносого — того совсем смешали с грязью. Выбрались из своей лачужки и старик Тригля с Кицей, чтобы обнять и расцеловать своего мальчика, который столько времени пропадал, а теперь снова вернулся домой. Собрались и работники из поместья Трехносого, которые начали вторую вспашку полей, готовя их к посеву.
Перед рассветом, когда огонь спрятался под золою, настала тишина, все задремали. Только Гицэ не мог сомкнуть свои воспаленные веки. Он все время спрашивал себя и не мог ответить, что же с ним станется. Ему было ужасно жалко себя.
Вскоре поднялись дикие гуси, с гоготом они летели в вышине по ветру, стая за стаей. Митря не спал, он неподвижно лежал на куче кукурузных початков среди своих товарищей и вспоминал под крики крылатых странников ту осень, когда он лежал под навесом, а за ним ухаживала и ворожила над ним бабушка Кица.
Занялся день; восток светлел в венце из роз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50