Поезд летел — в безмерную даль уплывал город, а в городе, в незнакомом доме, средь незнакомых людей остался ребенок, одинокий и робкий, и рядом никого, кто бы его любил... Может, этот глубокий страх на самом деле тогда зародился в ней, а может,
он давно лег на сердце непонятной тенью, и Францка только теперь ощутила его и поняла, что он значит... И теперь еще она ясно слышала слова, доносившиеся в ту ночь из дали, когда во тьме раздался стон и она проснулась и прислушалась со страхом. Робкий и умоляющий голос позвал ее: «Зачем вы меня прогнали, мама? Зачем оставили одного в незнакомом доме, средь незнакомых людей?» Полный ужаса голос кричал, звал приглушенно, будто из-под одеяла: «Мама!»
Так это было тогда и так продолжалось все время, все время из невидимой дали ей слышались стоны и мольба...
У Францки ослабели глаза от слез и от работы; она носила очки, но и в очках видела плохо и уже не могла подолгу шить; при свете лампы глаза начинало щемить, будто их жгло раскаленным железом. Она зарабатывала всего по двадцати крейцеров в день, и, так как шила плохо, портной вовсе перестал давать ей работу; летом она ходила на поденку к одному крестьянину и работала в поле, зимой латала одежду бедняков с верхней улицы, но те большей частью не платили; иногда чинила белье людям из местечка, но и то все реже, казалось, люди начали чинить свою одежду сами. Медленно совершалось это, она сама едва сознавала, как постепенно катится под гору, в неприкрытую, беспощадную нищету, об этом говорили ей лицо и спина, согнувшаяся, как у шестидесятилетней старухи.
За занавеской умирала мать, умирала целый год. Она лежала тихо и умерла, когда никого не было в комнате, в один из слякотных дождливых дней. Францка завесила окна темными платками, пришли соседи и убрали покойницу. Никто не плакал, тихо и тоскливо было в доме, хмуро и тоскливо, как на улице. За гробом шли несколько женщин с большими дырявыми зонтами; процессия быстро спускалась по улице, торопясь укрыться от дождя в церкви. Звонили I малый колокол; слышно было плохо, только временами раздавался какой-то странный стон, будто маленький надтреснутый колокол бил в набат.
Когда Францка, вернувшись с похорон, убирала постель матери, она нашла в чулке гульден. Он был последний, и мать тщательно припрятала его; она держала его под изголовьем и порой проверяла трясущейся рукой, здесь ли монета. Гульден был теплый и стерся так, что императорский профиль стал неразличим.
Она устала и чувствовала себя больной; села за стол; маленькая Францка, которая уже второй год ходила в школу, встала перед ней с куском белого хлеба в руке. В окна стучали капли дождя, в комнате было пусто и тихо.
— Теперь мы одни, Францка!
И Францка положила хлеб на стол и заплакала, сама не зная почему.
Вечером пришел сапожник, принес мяса, буханку хлеба и бутылку водки.
— Миховка, раз вы нас не зовете, мы напросились сами. Я еще не видал похорон, на которых бы не пили; это в них главное. Покойник в могилу, живой в корчму — вот как надо.
Он был уже слегка пьян и тоже постарел, косматые брови поседели.
Пришли те, кто был на похоронах, бедняки с верхней улицы. За последнее время многие здесь умерли, но в комнаты умерших селились другие; так оно и шло беспрерывно — из местечка на гору, а оттуда — в могилу. Год назад в долине закрылся кирпичный завод, и безземельные крестьяне, работавшие там, остались без заработка. Раньше они работали только летом и в хорошую погоду, а зимой перебивались кое-как, сидели на сухом хлебе, кукурузной каше. Теперь не стало ни сухого хлеба, ни кукурузной каши. Многие уехали на чужбину, а те, что послабее телом и духом, чаще всего пьяницы, переселялись на верхнюю улицу и ждали конца.
— Ну, Миховка,— сказал сапожник, когда приступили к трапезе,— как дела у гимназиста?
Францка посмотрела на него, будто прося пощады. Сапожник не стал ждать ответа.
— Дальше будет учиться или вернется домой? Францку что-то всколыхнуло, великая сила наполнила
ее тщедушное тело.
— Будет! Будет!.. Если все забудут о нем, я пойду под окна побираться! Только один год еще, он сказал, а потом он сам прокормится. Будет других учить, вот увидите, он ведь умный и старательный...
Сапожник потряс головой.
— Что вы такое говорите? Я еще тогда знал — как это он, мальчишка из слободки, поедет учиться? Другие, вишь, о нем позаботятся,— хорошо, кабы так! Никогда еще ничего подобного не случалось. Люди думают о себе, и правильно делают. Это не их обязанность — заботиться о других. Кто сидит в тепле, пусть благодарит бога и не думает о бездомных, что мерзнут на улице... Я же сказал —
забудут о нем, и вот в самом деле забыли, я даже не думал, что забудут так скоро... Миховка, если у кого собственной силенки не хватает, пусть на других не надеется и не взваливает на себя ношу, которая ему не по плечу... Пропадет парень, еще вернее, чем здесь, на этой улице... Так нам всем суждено, так тому и быть.
Стряпчий, который тоже зашел их проведать и сидел на кровати, вскипел.
— Грешно говорить такие вещи! Если вы так думаете, держите свои мысли при себе! Вам приятно было бы, если бы я сказал, что вы помрете в канаве, пьяный? А возможно, так оно и будет.
Сапожник не рассердился и спокойно ответил:
— А я бы ни радоваться, ни печалиться не стал, скажи вы мне что-нибудь в этом роде. Что суждено, того не миновать.
Всем стало не по себе, стряпчий замолчал. Он тоже сильно постарел, ссутулился; длинное, заострившееся лицо было сплошь заткано мелкими морщинками. Он очень интересовался Лойзе, так как питал тайную надежду устроить в гимназию и своего сына; беспокоило его только то, что сын плохо учится, хотя он занимался с ним дома и рассказывал о прелестях городской жизни, чтобы вызвать в нем желание попасть в гимназию;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56