Широкополая белая шляпа, яркий корсаж, белая юбка. Твои глаза еще не видели этой картины, они бы осквернили ее; если бы ее увидели люди, она бы тотчас перестала быть моей; человеческие глаза вороваты и алчны. И когда вечерами мне бывает грустно, она сходит со стены, садится рядом и обвивает рукой мою шею, так, как сейчас ты, Францка... И не только в мою комнату она приходит — она всегда рядом со мной, чтобы утешить меня, когда тень ложится на мою душу. Мы ходим вместе по лесу, и среди черных стволов едва пробивается свет; тени выползают из-за кустов, из дупел, черные руки жадно подбирают золотые цехины, разбросанные солнцем по лесу. Я иду и думаю о ней, и вот она уже идет рядом, и я чувствую ее руку. Так она утешает меня, стоит у врат моего сердца чтобы не прокрались в него горькие мысли, гладит мой лоб и волосы нежной, сострадательной рукой, когда я смотрю на свою грешную жизнь, и мне становится страшно...
Его глаза смотрели мечтательно, задумчиво, как весенняя ночь. Он говорил, а рука его играла мягкими волосами Францки и гладила прохладный гладкий лоб, приникший к его плечу.
— Как ее зовут? — спросила Францка; он удивился и чуть не рассмеялся.
— Фанни, ты меня спрашиваешь, как тебя зовут? Фанни, моя прекрасная, добрая Фанни,— почему ты не спросила еще, где я был так долго и почему так долго не вспоминал о тебе? Я был неверен тебе, Фанни, но я знаю твое великодушное сердце и потому верю, что ты не отвернешься от меня за то, что я изменил тебе. Ты привыкла к моей неверности и всегда прощаешь меня нежно, как мать, которая прощает сына еще до того, как он обидит ее... Помнишь, как в Паряце я целую неделю не показывался к тебе, потому что меня повергла к своим ногам прекрасная испанка, и черный огонь ее очей воспламенил все чистое и прекрасное в моей душе? Когда я потом вернулся к тебе, изнемогший и больной от смертельной тоски, я брел по темным ступеням, по узким коридорам, как робкий нищий, как раскаявшийся преступник, и на коленях полз к дверям твоей комнаты,— помнишь, как ты склонилась ко мне, как согревала поцелуями холодное лицо и как запел в этот вечер соловей, который заболел, когда я тебя покинул, и не пел семь ночей! Бедный соловей! — вспоминаешь ли ты когда-нибудь о нем, Фанни?
Запел в чаще соловей, голос его был мягок и глубок. Оба вздрогнули — это в их честь пел соловей, как будто еще только развертывались бутоны, и он еще не нашел себе подруги.
— Теперь я нашел тебя, Фанни, и теперь я останусь с тобой. Хотя бы на неделю, Фанни,— и когда я опять оставлю тебя и забуду, не печалься и прости меня, как прощала всегда...
Он приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Они встали и пошли, держась за руки, как брат и сестра. Они раскачивали сплетенными руками и смеялись — смех был мягкий, чуть робкий, чуть затаенный, он терялся в шепоте листьев над ними. Небо стало уже темно-синим, его густо усыпали белые звезды. На востоке начало светлеть — месяц вставал над равниной и всплывал быстро и весело, будто черная рука несла в гору огромный белый светильник...
Волшебный сон это был, полный неизведанного, неизмеримого блаженства, так что Францка, лежа в постели, тихонько смеялась, дрожа как в лихорадке, и вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. Сон это был — утром от него не осталось и следа, и снова Францка ступала тихо и осторожно, вся подавшись вперед, чтобы не потревожить Ма-ришевку, которая лежала на постели одетая и стонала: ей чудилось, будто на улице что-то шумит, как буря, и непрестанно грохочет вереница тяжелых возов, щелкают кнуты, возчики кричат, копыта цокают по камням, будто бьют по голове... А на дворе стоял жаркий летний день, и в знойной тишине не шелохнулся ни единый листок.
Едва начинали приближаться первые вечерние тени, сны просыпались, открывали огромные таинственные глаза. Францка носилась по дому, по хлеву и двору, чтобы управиться со всем до темноты, едва прикасалась к ужину
и смотрела в щелку между занавесей, как подступает мрак. Он подступал медленно, и Францка порой боялась, что никогда не стемнеет и на вечные времена останется там, на крыше усадьбы, этот резкий, безжалостный солнечный свет. Вчерашний вечер вспоминался как что-то страшно далекое — теплый, прекрасный вечер, его слова, его лицо, его поцелуи, его белая рука, скользящая по ее лбу и щекам, шум воды внизу, и шелест листьев, и пение соловья— все сливалось в памяти во что-то неясное, несказанно сладкое, все было как одни огромные глаза и одна волшебная песня. Так ждала она каждого вечера с новым томлением, ждала новой радости, небывалого счастья, не изведанного никогда прежде. И каждый раз ее изумляла красота ночи, изумлял его приход, каждый раз она вздрагивала, когда он окликал ее и обнимал за плечи. Его голос всегда был так мягок — она никогда не слыхала такого голоса, и сладкая дрожь охватывала ее, когда вдруг раздавалась песня соловья, певшего в их честь. Будто еще ни разу не испытав ничего подобного, бедная Францка, замурованная в склепе, представляла себе, что она и сейчас стоит там, внизу, в заколдованном доме, и худая, понурая и печальная, тоскливо глядит в щель между занавесями на прекрасный божий свет...
Вечера были длинные; едва угасала заря на западе, уже начинал белеть восток, мягкий свет разливался, словно из-под розового абажура на огромной лампе, зажженной за дальними горами. Тени были тревожные, пугливые — только подобравшись и едва завидев свет, они украдкой убегали, чуть волнуя росистые травы, росистую листву. Ночи были такие, что сам себе кажешься полуночной тенью, будто вступаешь в другой мир — в мир задумчивых сказок, и смеешься и плачешь, сам не зная о чем, вздыхаешь и не понимаешь своей тихой боли, томишься и не знаешь почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56