никто не знал, откуда у него деньги,— все, кто проводил здесь дни, были нищие, но пьянствовали порой до поздней ночи. Захаживал сюда и стряпчий, бледный, худой человек; на костлявом теле висел потертый черный сюртук, до сих пор он носил жесткую черную шляпу, чистый, хотя и начавший разлетаться воротничок и побывавший в стирке галстук. И о нем тоже не знали,
на какие деньги он живет,— того, что он получал за письма и прошения, которые писал крестьянам, едва хватало на утренний кофе. Он имел большую библиотеку — старинные немецкие романы, переплетенные комплекты иллюстрированных журналов, даже большие исторические сочинения — и никогда не продал ни одной книги, гордился ими и то и дело переписывал тетрадку, где все они были перечислены и перенумерованы, делая, будто невзначай, какую-нибудь ошибку, чтобы иметь возможность переписать еще раз. Хранилось у него также два комплекта «Гласника», и в одном из номеров были напечатаны три его стихотворения, подписанных его именем и фамилией. Тогда он был еще молод и работал у адвоката в Любляне. Но адвокат прогнал его, и с тех пор он мыкался по свету, немощный и малодушный неудачник, у которого все еще хватало сил для того, чтобы строить планы, но никогда — на то, чтобы их осуществить. Он говорил мягким, слащавым голосом, ни разу не позволил себе ни одной непристойности и был даже человеком сведущим. Он один в этой компании имел солидные и трезвые взгляды, будь он политиком, из него вышел бы консерватор и наипреданнейший монархист, дома у него висел портрет императора. Михов стряпчего уважал, но как человек колеблющийся, верил и ему и сапожнику, который утверждал, что все законы написаны только для того, чтобы беднякам нельзя было пальцем пошевелить, а богачам, которые родились кутилами и преступниками, легче было их грабить. Напившись, сапожник высказывал необыкновенные мысли, советовал сбросить с горы огромную скалу, которая бы раздавила местечко, как каблук давит таракана... Его постигла та же судьба, что и Михова,— появился другой сапожник, раздобыл где-то рабочих и открыл магазин. Сапожнику-старожилу осталась только починка; но он не долго терзался — взял и по-приятельски всадил пришельцу нож в спину; ударил слишком слабо, рана вскоре зажила, а его посадили на три года; вернувшись в местечко, он переселился тоже на гору.
Сапожник полностью покорился судьбе — в словах его не было никакой личной вражды; когда он говорил, что богачей и прочих людей в этом роде хорошо бы «малость поморить да повешать» и установить такие законы, чтобы у бедняков был хлеб, это были просто мечтания, которыми приятно потешить себя. О себе он не думал; он хорошо знал, что никогда ничто не изменится, и жил беззаботно: «Пусть все идет своим чередом; пока водка мне по вкусу, плохо мне не будет!» Иногда в кабак заходила его жена, длинная, тощая женщина с чахоточным блеском в глазах, она останавливалась на пороге, увещевала его и бранила, а кончала тем, что садилась рядом и пила вместе с ним.
Стряпчий тоже примирился со своей жизнью, но не потому, что отчаялся в будущем, а в силу убежденности, что все на свете разумно и хорошо устроено. Он читал газеты и качал головой, когда там писали о больших забастовках, бунтах, злодействах анархистов. Он ненавидел революционеров и недовольных и боялся их. Господ он уважал, снимал шляпу, когда мимо проходил совершенно незнакомый человек, который по одежде был похож на чиновника. То, что одни богаты, а другие бедны, казалось ему совершенно естественным, как естественно было для него, что сам он живет среди бедняков; так уж ему на роду написано. Часто ему представлялось, как хорошо быть богатым, ездить в карете и милостиво кивать головой беднякам, стоящим вдоль дороги и смиренно обнажающим перед ним головы. Когда он думал о чем-нибудь таком, лицо его вдруг менялось, он смотрел вокруг с горделивым достоинством, даже высокомерием, держался прямо и был чрезвычайно похож на чиновника, сознающего значительность своего звания и стремящегося к высокому положению. Но фантазии его были невинного свойства, никаких надежд и никакой зависти не было в них, стряпчий только играл ими, когда был в хорошем настроении, как ребенок играет деревянной лошадкой. Совершенно так же он играл дома со своими детьми, ползая на четвереньках: сын сидел на нем верхом и дергал за длинные волосы.
В этом обществе Михов чувствовал себя как дома: сам он говорил немного, слушал других и мечтал. Среди них он был единственным, кто ни на секунду не мог забыть о своих тяготах. Не то чтобы он думал о них беспрестанно— нет, они таились за спиной, черные и огромные, и он все время помнил, что они ждут и что скоро вновь придет час, когда они схватят его за горло.
Он не мог отогнать от себя ни заботы, ни мечты, которые приходили, когда он был измучен, пьян и желал себе смерти. Мечты приходили, и Михов отдавался им, обрадованный и счастливый. Воображение его питалось само собой и разыгрывалось тем сильнее, чем дальше уводило его от реального существования. Его настоящей жизнью стали мечты, на них он тратил все свои силы, весь свой разум без остатка, и, когда сознание пробуждалось, руки его повисали, он ходил сгорбившись, шаткой, вялой походкой, как чахоточный, Михов больше не понимал того, что делается вокруг: когда глаза его постепенно начинали видеть и мечты рассеивались, он пугался и бежал за ними вдогонку. Он уже вообще не хотел смотреть, ибо и так знал, что он увидит, если протрет глаза и взглянет вокруг трезво. Но боялся он не бедности, не забот — Михов бежал от стыда, столь жгучего и страшного, что он сломился бы под его тяжестью, если б поддался ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56