Он гадал, в какую сторону двинуться и как начать новую жизнь. «Э, работу я найду повсюду!» — говорил он себе, и сразу же грезы уносились ввысь, в туманную даль...
Миновала зима, снег на холме таял, и вниз по улице бежали ручьи. Михов был болен от тоски. Как-то поздно ночью он проснулся и увидел жену, которая сидела за столом и шила.
— Что ты делаешь, Францка? Ведь уже поздно! Который час?
— Второй. Я шью для Майерицы, утром надо отнести. Михов немного помолчал, а потом приподнялся на постели.
— Францка!
Она бросила взгляд в его сторону и продолжала шить. Глаза смотрели мутно; она устала, голова совсем отупела, она шила и почти спала, с усилием прислушиваясь к его голосу.
— Францка, я уеду!
Он произнес эти слова странным тоном, наполовину просительным, наполовину враждебным. Она вздрогнула и очнулась, руки упали па колени.
— Я уеду, Францка! Нельзя больше так жить. Я не могу — или я уеду, или повешусь. Ты работаешь вместо меня, чтобы я пьянствовал, а дети голодают и боятся меня, я им больше не отец... Я не могу так, Францка, я уеду.
Он ждал ответа, но Францка молчала.
— Свет велик, работу я везде найду. Каждый месяц буду тебе посылать деньги, Францка... Там заработки совсем другие. А когда хорошо устроюсь, вы ко мне приедете, ты и дети... Здесь мы все погибнем, Францка; грех тут жить, все равно, что видеть смерть и не бежать от нее...
— Если ты думаешь, что так будет лучше, поезжай,— ответила Францка глубоким, тихим голосом. Михов вскоре заснул, погрузившись в приятные сны, а Францка еще долго плакала. Прежде чем лечь, она взяла лампу и осветила его лицо. Она стояла у постели, и слезы капали на одеяло. Она вспоминала вечера, когда оба они стояли под каштаном и говорили о прекрасном будущем, которое их ждет. Теперь лицо его было старым, лоб избороздили морщины, только губы чуть заметно усмехались под редкими уеами.
«Уедет, и больше я его не увижу!» — осенило ее. Она ему не препятствовала — видела в его глазах страстное желание бежать и страх, как бы она не сказала: «Здесь у тебя дети — что станет с детьми?» Она ему не препятствовала, но сердце обливалось кровью: «Уедет, и больше я его не увижу! — Ее пронзило глубокое сострадание, жалость, и стало страшно за него.— Что там будет с ним, он ведь такой неловкий и пугливый, шагу ступить не умеет, бедный!.. Затолкают его, отпихнут в сторону, и так он затеряется и умрет один, и не найдется человека, который бы его утешил. Умрет на дороге, и люди будут ходить мимо и пинать его...»
Она стояла у постели с лампой в руках, и слезы капали на одеяло.
Назавтра, когда он уходил в кабак, Францка сказала:
— Останься, Тоне, ведь не так уж все плохо, тебе нечего беспокоиться... Я буду работать, пока ты не получишь заказа — голодать не будем...
Он испугался — вот она уже преграждает ему путь: «Не уходи!» — и ответил раздраженно:
— Ты будешь работать? Я не хочу, чтобы кто-то работал на меня. Я еще не так стар и слаб... Я уеду, Францка, так будет лучше для всех нас, и для тебя с детьми тоже. Уеду!
Францка его больше не удерживала,— видела, как он дрожит от беспокойства и желания уехать; она боялась за него, и любовь просыпалась в сердце...
Она сходила к матери за деньгами на дорогу, и Михов несколько дней праздновал свой отъезд в кабаке. Это были торжественные дни; вся компания приняла близко к сердцу планы и надежды Михова и обсуждала их с великой серьезностью. В последний вечер Михов платил за всех, и трогательное дружелюбие царило за столом. Все, кто уже полностью покорился судьбе и свыкся с бедностью, дивились Михову, но никто ему не завидовал, ни у кого не появилось желания присоединиться к нему. Небритые, заострившиеся лица со впалыми щеками склонялись над столом и глядели серьезно и задумчиво; разговор сначала был тих и мирен, что-то праздничное носилось в воздухе. Стряпчий явился в черном галстуке, который он надевал только по воскресеньям. Раньше у него для таких случаев был красный галстук, но с тех пор как их стали носить кожевники и кирпичники — социалисты, он спрятал красный галстук в сундук. В этот вечер стряпчий проникся к Михову отцовскими чувствами и давал ему добрые советы, как жить, чтобы не попасть в дурную компанию — потому
что повсюду рабочие отбились от рук и не желают слушать ни хозяев, ни властей. Вся бедность оттого, что люди хотят жить не так, как им предназначено.
— Покажите мне недовольного, который бы чего-нибудь достиг!
Сапожник возразил, что люди потому и недовольны, что ничего не достигли, а хотят достичь.
— Вовсе не потому они недовольны,— отрицал стряпчий.— Их недовольство — это просто зависть, то есть грех. Они не смотрят на свою бедность — на богатство других глядят. Если бы и другие были бедняками, тогда им было бы хорошо, тогда бы они не испытывали недовольства-Человек должен жить как ему суждено — птица в воздухе, рыба в воде, по-другому быть не может. Только покорностью и смирением можно достичь чего-то, нужно подчиняться хозяевам, служить властям.
— Чего же вы достигли покорностью и смирением? — спросил сапожник.
Стряпчий спокойно ответил:
— А чего достигли вы, приятель, когда пошли и всадили человеку нож в спину?
Сапожник засмеялся:
— Достиг того, что теперь у меня на сердце легко, до сих пор этот шельмец ходит бледный и хилый и прячется, когда я прохожу мимо. И того я достиг, что я господин, а вы раб. Если мимо проходит судья, он смотрит на меня и злится, потому что я перед ним не снимаю шапку, а да вас, когда вы ему кланяотесь до земли, он и не глядит!
Стряпчий покраснел:
— Почему это не глядит?
— А потому, что вы слуга: чем слуга раболепней, тем господин спесивей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56