У могилы никто не плакал, сестры поправляли
цветы, генеральша тронула рукой крест: "Друг мой, в какой же час
ты оставляешь меня".
В тот же день было решено, что Владислав Донатович и Лека
отвезут детей в Талину квартиру на Екатерининскую и оставят их
там под присмотром Сони. Дети вышли заплаканные, серьезные,
уселись в коляске напротив взрослых, но потом повеселели, и
когда ехали по набережной, они уже тихо говорили и смотрели по
сторонам. На Екатерининской площади коляску отпустили и пошли
пешком вверх по улице: дети на несколько шагов впереди. Так что
в дом они вошли раньше взрослых. У крыльца Владислав Донатович
пропустил Леку вперед и, когда она вступила на верхнюю площадку
крыльца, твердо и тихо сказал ей в спину, что судьба его решена,
жить без нее он уже не сумеет и расстаться с ней не сможет. Лека
замахала рукой, прижала к губам платочек и кинулась к двери, где
лицом к лицу столкнулась с Соней, слышавшей все до последнего
слова.
Вернувшаяся к вечеру Таля застала сестру и зятя молча сидевшими
в гостиной, а Соню - плачущей в детской; дети же в тех же
утренних платьях спали на ковре в родительской спальне. Таля
объяснила это общим напряжением последних дней и даже не слишком
удивилась, когда Соня, несмотря на поздний час, отправилась к
мамочке. На следующий день, как раз после обеда пришел от
генеральши посыльный с просьбой Владиславу Донатовичу явиться
как можно более срочно. Все испугались - не случилось ли что с
генеральшей, но посыльный сказал, что она здорова и сама
говорила с ним час назад. Ночь прошла в волнениях, с утра Таля и
Лека забрали детей и поехали к матери. Прислуги в доме не было,
генеральша встретила дочерей молча и даже внукам не сказала ни
слова.
Владислав Донатович, вышедший из внутренних комнат, начал было
говорить, что он один виною... "Довольно, - прервала его
генеральша, - я полагаю Вас порядочным человеком и думаю, что
ваша семья, да, да, Ваша семья не доставит никому удовольствия
тешиться сплетнями и вздором". Оказалось, что Соня рассказала
мамочке обо всем, что слышала, но та, ничуть не поверив,
заявила, что они с дочерью немедленно поедут к Тале и узнают все
сами, притом мамочка выглядела спокойной и немедленно стала
собираться. Дочь ее, тоже на вид совершенно спокойная, пошла
одеваться, но вместо этого поднялась в отцовский кабинет,
достала из ящика револьвер и выстрелила себе в сердце. Но не
убилась, а только ранила себя, как потом выяснилось, очень
легко, поверху. И тут генеральша, решив, что в таком случае
вернее своего врача никого нет, послала за зятем. Приехав, он
застал жену уже лежащей на постели и весьма умело перевязанной
матерью, но все-таки более испуганной, чем умирающей. Владислав
Донатович объяснил теще, что наибольшее опасение вызывает не
рана, а нервное расстройство, но, что он надеется, все
обойдется.
Целый день он не отходил от жены и вышел только, услышав голоса
приехавших сестер.
Генеральша держалась отменно, но Таля и Лека решили все же не
лезть ей на глаза и не мешать разговору с зятем. Говорили они
долго, но потом генеральша вышла на кухню и велела дочерям
собирать чай. Таля и Лека сразу успокоились, начали разбирать
посуду, но тут в кухне появилась Соня, почему-то босая,
растрепанная и с топором бросилась на Леку. Топор она держала
неловко, обеими руками, что мешало ей развернуться и ударить, и
кричала тихо, почти шепотом: "Не все вам, не все, не все...", но
Лека испугалась, уронила чашки и бросилась в гостиную.
Генеральша сидела у стола, Владислав Донатович стоял у двери,
ведущей на террасу, и таким образом находился ближе к Леке,
может быть, поэтому она бросилась к нему, и пока он, подхватив
ее и закрывая собой, усаживал в кресло за дверью, генеральша
поднялась, выступила против Сони, вырвала из рук ее топор и
бросила его на стол. Когда же зять, оторвавшись от Леки,
повернулся, генеральша стояла у стола, опершись рукой на Сонин
топор.
- Что такое, - сказала она, - причешись и обуйся.
На семейном совете решено было, что больная до выздоровления
останется в материнском доме, после чего они с мужем уедут к
себе; Лека вернется в Москву, а Соня отправится погостить к
крестной в Чернигов.
Но вышло не так, как решили. Лека действительно уехала, но
Владислав Донатович через месяц отправился вслед за ней.
Генеральше, как могли долго, не сообщали об этом. Когда же
сообщили, гнев ее был страшен: она запретила произносить имена
зятя и младшей дочери и пообещала, что отринет от себя каждого,
кто будет поддерживать с ними отношения или вспоминать о них.
Далее она сказала, что поживет пока у Тали, чтобы не
расставаться с внуками, а на будущий год, если, бог даст, эта
ужасная война кончится, они - с Талей и детьми - уедут к себе в
имение.
Но никуда они не уехали: будущий год был 1917-й.
К тому времени прабабушка была еще крепкой, но совсем седой.
Город пал не сразу. Первое время вообще казалось, что все еще
образуется. Еще в октябре 1920 года Василий Витальевич Шульгин
говорил: "нарядная севастопольская толпа", то есть уже не
публика, но еще нарядная. Как раз в октябре на Екатерининскую
переселилась полковница Поливанова, давняя приятельница
прабабушки, с восемнадцатилетней дочерью Лизой. Полковницу,
добродушную, говорливую и хозяйственную, приняли охотно,
полагая, что вместе продержаться легче: в городе было
неспокойно.
Город был забит толпами беженцев, раненых, спекулянтов; спали на
улицах, хлопотали, кричали, надеялись уехать, но офицеры были
еще стройны, рестораны работали, в гостинице Киста пел
Вертинский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21