Много раз в степи над балкой поджидали меня молодые солдаты,
отвлеченные со своих боевых постов желанием поговорить с
девушкой, почти невероятной в столь пустых местах. Я уходила от
них легко, одного даже испугала не на шутку, чуть ли не из-под
ног у него юркнув под каменную стенку, а оттуда в крохотную
пещерку под берегом, и долго слушала, как он окликал меня
наверху и долго заглядывал в море, так что я видела на воде его
кривую синюю тень. Я вполне допускала, что тот, кого я жду,
может оказаться солдатом, однако не сомневалась в том, что он не
станет бегать по степи, ибо точно знает, куда надо идти.
Несколько раз приходила старуха, высокая, прямая, в ватнике, в
балку не спускалась, но останавливалась точно против дома и
подолгу глядела сверху в мою сторону. Три дня я следила за ней
из своей засады, на четвертый подкараулила ее в степи и явилась
с тыла, желая отвлечь ее внимание от балки. Но старуха смотрела
именно туда.
- Живешь там? - спросила она, тыча темным пальцем в сторону
дома. - Ну живи, живи...
Чтобы сбить ее со следа, я неделю не появлялась на берегу, и,
когда пришла, долго пряталась в кустах за камнями. Солнце уже
село, но последний свет еще держался в небе, дом был виден
насквозь, и я сразу заметила, что там кто-то есть.
Я разом скатилась с берега, обрушив за собой слышную каменную
осыпь и бросилась к дому напрямик, даже не пригибаясь. На дне
балки было уже темно, и я несколько раз падала, спотыкаясь о
невидимые камни и колючие травы, но стена дома еще смутно белела
впереди, и я бежала на свет, боясь только одного, что бегу
недостаточно быстро и не успею, и дом окажется пустым, но в тот
самый момент, когда я оказалась в дверном проеме, человек
кинулся мне навстречу через гостиную и столовую, и где-то
посреди кухни мы обнялись, прежде чем увидели друг друга.
Похоже, простояли мы так довольно долго, потому что, когда,
задохнувшись, ослабели и, ослабевшие, сели на каменный пол,
ничего уже не было видно.
- Я тебя сразу узнал, - сказал он в темноте.
Наш ночной разговор повторить невозможно, да и говорили мы
только затем, чтобы как-то подтвердить реальность нашего
присутствия, но еще до рассвета мой невидимый собеседник
поклялся в том, что в его жизни никогда не будет другой любви и
никто не займет этого места. И я, обмирая от блаженного ужаса,
согласилась с ним совершенно.
Был он - как по-писаному - легок, высок, смугл, темноглаз,
замечательно красив и молод, и звали его Болек, Болеслав, так
что мне поначалу послышалось Владислав, тем более, что утром,
когда мы пошли в город и на единый миг я приостановилась у
старого кладбища, он тотчас сказал, что есть боковая тропа вдоль
стены и она короче, и потом спросил:
- Мы ищем кого-нибудь?
- Деда и прадеда, - сказала я, испытующе глядя на него, - ты
разве забыл?
- Господи, конечно, деда и прадеда, конечно, забыл: ведь здесь
давно никого не хоронят.
То, что мы вдруг оказались на кладбище, ничуть его не смутило:
он сказал, что мы все равно будем жить долго и счастливо и умрем
в один день. И мое замужество его не беспокоило, впрочем, и меня
тоже, я только оговорила себе право ничего не сообщать мужу
письмом и выяснить все при личной встрече.
Но выяснять ничего не пришлось: муж мой сам оставил нас - умер
внезапно, без всякой причины, но я тогда не связала эту странную
смерть ни со своей клятвой, ни с южным домом. Я просто спешила
на юг.
Спешка моя меньше всего была обычным нетерпением сердца, столь
естественным в молодости. Напротив, постоянный, долгий мой путь
к нему, вся та масса движения - самолетом, автобусом, бегом -
все убыстряющегося и напряженного, вызваны были к жизни моим
осознанным единственным желанием: чтобы ничего не изменилось,
чтобы он не сдвинулся с места, и я, прилетая и прибегая,
заставала его неизменным, то есть именно не изменившимся и
прекрасным на благословенном по-прежнему берегу. Сам этот берег
стал неотделим от него, и всякий раз я обмирала от счастья,
когда, очнувшись от мгновенного обморока, вызванного резким
снижением самолета, прижималась лбом к спасительному холоду
круглого стекла, вдруг открывала глаза и видела внизу
матово-белую, пыльно-зеленую, мутно-сиреневую землю, четко
разделенную на неравномерные, туго сочлененные пределы, каждый с
отдельной радужной подсветкой, как если бы я смотрела сквозь
стрекозиное крыло.
Первоначального нашего восторга хватило на несколько лет. И как
раз за это время в степи над бухтой вырос большой многоэтажный
микрорайон, и наш дом стал виден с любого балкона. Некоторое
время мы упорно кружили по микрорайону, пытаясь укрыться среди
пыльных молоденьких кипарисов, крепко привязанных к грубым
страховочным кольям, но укрыться было невозможно, и это мучило
нас.
Нам было все равно, куда ехать: главное было в том, чтобы ехать
вместе, и, разглядывая из окон поезда любимые, до последней
тропочки исхоженные, до крайнего дворика знакомые Инкерман,
Верхнее Садовое и Бахчисарай, испытывать совместный ужас
расставания, чтобы, минуя окраины, повороты и разъезды, где мы
могли еще остаться и легко отыскать старых друзей и надежный
приют, разом замирать от нежности и печали, словно эта общая
печаль и общий грех ежеминутного отречения уже являлись
непременным условием нашего будущего блаженства.
Обжитая земля кончалась Симферополем, вот там мы сначала и
вышли, скорее всего, для того, чтобы удержаться в родных
пределах.
Она подошла к нам в маленьком симферопольском ресторане, и я
заметила ее сразу от дверей и видела все время, пока мы сперва
шли, сопровождаемые швейцаром, потом, подхваченные бойкой
официанткой, усаживались за стол и пока официантка устраивала
наши розы и ставила шампанское и бокалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21