Я уже подумала, что - дай-то бог -
Владислав Донатович вправду остался жив, но, войдя в тетушкину
обитель, надеяться перестала: никто не смог бы жить в комнате,
буквально с пола до потолка увешанной собственными портретами.
Они висели всюду, даже там, где их невозможно было разглядеть:
мальчик, юноша, офицер, с женой, с друзьями, в мундире, в
штатском платье, дома, в кабинете, на берегу, в саду - некоторые
изображения встречались дважды и даже трижды - старинные, на
оливковом картоне, с золотыми венками дорогих фотоателье, и они
же, позднее увеличенные, в самых разнообразных рамах и рамках,
дешевых, простеньких и весьма ценных.
Тетушка говорила с удовольствием, и все больше о приятном - о
платье цвета липового меда, о поездке в Киев, о черниговской
крестной: вот ведь выдумщица была, однажды им всем подарила
одинаковые шляпки из итальянской соломки, все коробки
развязывают, и у всех та же шляпка... Особенно мило гневалась,
как добрая матушка-императрица - крута, да отходчива: "Эту
Наташку Розенель все в классе терпеть не могли. Задавака,
кокетка и выскочка. Вышла замуж за чудного молодого человека из
хорошей семьи, так мало того, что бросила мужа, что ребенка
оставила его родителям, мало того - вышла замуж за этого, - тут
тетушка сделала легкое нащупывающее движение пальцами правой
руки, словно из воздуха хотела вытащить непотребное слово, - как
его, за Луначарского..." И сама засмеялась, и снова заговорила о
приятном: о специальных буковых распялочках, на которых Соня
сушила Владислава Донатовича мундиры, не на прямом солнце, боже
упаси, от этого ткань грубеет, а на дальней теневой веранде, там
летом часто пили чай...
- Вот, - и тетушка показала, куда смотреть - над тумбочкой, за
настольной лампой, в рамочке лимонного дерева, - вот они за
чайным столом, повернулись, смотрят в объектив...
- А Лека где? - не подумав, спросила я.
Тетушка подняла черные брови, медленно уложила вилку на
фарфоровую подставку с золотыми цветочками и повернулась ко мне:
- Какая Лека? Ты хочешь сказать: Соня. Вот она, Соня, рядом с
Талей.
Поговорили о Тале и о Соне, но тоже о дальних временах, ибо
тетушка сразу сказала, что никого из родни давно не видела и
ничего ни о ком не знает.
Умерла она через год после нашей встречи, и новая хозяйка ее
квартиры, отвечая на мою нижайшую просьбу выслать мне хоть
какие-нибудь фотографии, сообщила, что фотографий никаких не
осталось, и нет сомнения, что их сама тетушка и уничтожила, но
переслала мне две открытки и пустой конверт, обнаруженные
случайно в старых тетушкиных журналах. Открытки были довоенные,
поздравительные - с днем рождения - без подписи; конверт -
трехгодичной давности с обратным адресом - область, район,
деревня, - ничего мне не говорящим, фамилия и имя, полностью
написанные: "София Андрониковна".
- Господи, - ахнула мама, - это же Соня.
На наше письмо Соня откликнулась немедленно. Она писала, что
стара и больна, что дом ее - самый крайний в деревне и стоит на
отшибе и зимой его так заметает снегом, что приходится ждать,
пока подошедшие сельчане не разгребут сугроб и не выпустят ее на
улицу; впрочем, на улицу она почти не выходит - ноги уже болят,
и глаза ничего не видят. Письмо было написано крупными корявыми
буквами, с огромным количеством грамматических ошибок: наверное,
Соня диктовала свои жалобы какой-нибудь сердобольной соседке.
Я пробовала было спрашивать Соню о доме и южной родне, но она
ответила, что все забыла и вспоминать тяжело.
Почтовая наша связь длилась около трех лет, но на вторую нашу
новогоднюю посылку никакого ответа не пришло. Я, полагая, что
Соня всерьез разболелась, поехала к ней в деревню, но опоздала.
Соню похоронили после Рождества и усадьбу ее основательно
растащили: ни забора, ни сараюшки - ничего уже не было.
Сопровождавшая меня соседка объяснила, что часть ограды сожгла
сама Соня, когда стало холодно, и что умерла она в холода.
- Замерзла?
Соседка сказала, что нет, она умерла сама, от сердца, а замерзла
потом - лежала одна и замерзла; когда избу откопали, ее и нашли
- лежит на полу, но лицо покойное, и глаз голубой так и глядит.
- Как голубой? - вскрикнула я. - Голубой-то почему?
- А не выцвел, - с готовностью повернулась ко мне соседка, - у
ней и волос совсем не выцвел, так и остался - куделя желтая...
Неожиданные эти подробности расстроили меня и заставили
замолчать; соседка, и впрямь сердобольная, бросилась меня
утешать, поить чаем и вызвалась проводить на кладбище, где я
целый час простояла у чужой могилы, твердо уверенная в том, что
искать мне больше некого.
Генеральский дом я узнала сразу. От него остались две стены:
одна - до того уровня, где начинались окна, действительно очень
высоко расположенные, так что совершено невозможно было в них
заглянуть, и вторая - чуть повыше, с проемом центрального входа;
и легко было вычислить, где располагалась столовая, гостиная,
кухня и боковые комнаты. Знаменитой чайной террасы не было
вовсе, и, что самое удивительное, - возле дома не осталось
земли, точнее почвы, когда-то кормящей клумбы и деревья, -
только гладкий, чистый, белый камень.
Дом стоял у самой воды, в конце укромной, пустой балки -
одновременно уединенно и на виду, - и я ничуть не удивилась, что
прабабушка - дом был куплен по ее настоянию - выбрала именно это
место: я и сама не пожелала бы себе другого.
Место я обжила скоро: сидела в уцелевших углах, спала на
каменном полу и, уходя, каждый раз оставляла тайные знаки своего
пребывания: круглый камешек на пороге или горсть гальки у окна -
была уверена, что в дом кто-то придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21