- Это изюм, - сказала мама. - Изюм. Виноград. У нас дома кругом
виноград. И розы, - и виновато взглянула на Тасю.
Братик съел, улыбнулся и стал выбирать новый виноград, мы разом
склонились над столом, застучали ложками, засопели и вдруг
кто-то засмеялся. Все испугались, но тут братик достал сливу, и
кладовщица Клава вспомнила, что у них дома слив полно - так
кругом и растут сливы. Все стали искать сливы и яблоки - и
только тут вспомнили про Тасю.
Тася пила компот и улыбалась. Потом встала и, протискиваясь
между женщинами, обошла стол, наклонилась к каждому из нас и
поцеловала каждому голову. Женщины тихо заговорили, подхватили
Тасю под руки - она совсем ослабела от горя и еды - и посадили в
угол. Мы все доели и ушли во двор.
Тася жила у нас еще с месяц: помогала убирать картошку и сушила
ее с нами во дворе, а потом ушла в госпиталь.
Зимы стояли холодные. Тася приходила редко, ночевала чаще на
работе и прижилась там совсем.
Никто из нас не видел Розочку мертвой, и когда я спросила у
бабушки, где же находится девочка теперь, после того, как мы ели
компот, и бабушка ответила мне, что она, конечно, в небесном
саду, я тут же представила его полным изюма и роз.
Пятнадцать лет спустя я этот сад нашла. Он располагался на
просторном пологом склоне горы, был обнесен высокой белой
каменной оградой, и дом в саду был белый, двухэтажный, каменный,
совсем целый, и в темной дудке каменного колодца - далекая -
мерцала вода. Площадка перед воротами была черна от опавшей
туты, но ворот - как дверей, створок - не существовало - стразу
за широким проемом в стене начиналось пространство, забитое
мелкими одичавшими розами, источавшими сильный, лимонной остроты
запах, и то место, где находился, наверное, двор, было одной
сплошной розовой чащей. От дома розы расходились неровными,
круглыми, цветными валами, которые кончались только потому, что
не смогли перерасти через каменную дорожку, отделявшие розовую
часть от собственно плодовой и более всего - виноградной.
Виноградные грядки были зелены - ни одного ржавого листа, - но
самого винограда, самих прозрачных, влагой и светом наполненных
ягод как раз и не было - только небольшие, величиной с кулак
гроздья изюма, темно-лилового, в глубоких восковых морщинках и
сладкого невероятно. Горячий ветер тащил по дорожкам сухие
розовые лепестки, они длинными грудами лежали вдоль ограды, и
даже у самой дальней стены держался стойкий запах роз, не такой
сильный, как возле дома, но от этого только более чистый. И
никаких следов человека - ни гвоздя, ни миски, ни тряпки, словно
обитателям не приходилось думать о хлебе насущном. Впрочем, сама
мысль о возможности земных хозяев сада в голову мне не
приходила.
Много раз я хотела вернуться в розовый сад, но ничего из этого
не вышло. Зато я встретила Филю и сразу поняла, что встреча наша
не случайна. Сам он был в этом совершенно уверен, ибо нашел меня
спящей в пустой степи, но в меченом месте: именно тут год назад
он обнаружил трехлитровую бутыль спирта. Спирт мы отнесли за
счет ветеранов, регулярно приезжающих в эти места пить и
плакать; встречу со мной Филя полагал промыслом более дальним.
Он, безусловно, хотел сказать "более высшим", но постеснялся, к
тому же встреча наша выглядела совсем будничной: Филя подождал,
пока я проснусь, накормил меня миндалем и сказал, что спать на
земле нехорошо и надо идти домой, и я пошла за ним, не
колеблясь, как за северной бабушкой.
Правда, никакого дома у Фили не оказалось: он жил всюду и
кормился чем бог пошлет. Подобный образ жизни теперь забыт
совершенно, а тогда, казалось, без малого пол-России сидит в
сторожках и кочегарках. Вопреки установившемуся мнению я и до
сих пор уверена, что это не было протестом или бегством от
жизни, скорее весьма удобной формой ее. Что касается Фили, то он
другого для себя и не желал. Он был редкий человек: великан,
мудрец, воплощенный рыцарь и горький пьяница.
В ту осень Филя караулил склад и припадающий к нему виноградник.
Склад считался военным, но ничего, кроме матрацев и старых
спальников, в нем не было. Мы живо растащили военное имущество
по всему винограднику, и он превратился в сплошной дом, благо
спать можно было, где угодно, а еда висела над головой. Ночью мы
не спали: Филя ходил по саду, палкой стучал о каменный забор:
"Эй, злоди, злоди, уходи...". "Уходи", - гудела я вслед за Филей
и топала ногами. Еженощный этот ритуал Филя исполнял на
удивление серьезно, и когда я однажды спросила, зачем мы кричим
и кого гоняем - ведь тут же нет никого, - он немедленно ответил:
"Потому и нет".
За первую неделю нашего караула я узнала всех Филиных друзей -
Лешеньку, Мишаню и Колю-Прессу. Появились и другие, но эти были
самыми главными, связанными между собой невероятной любовью,
верными и едиными, как корабельный экипаж.
Поручик, хотя и не расставался с нами, занимал в компании особое
поло-жение. Он и появился последним и буквально ниоткуда, где-то
в горах вдруг сказал за моей спиной: "Плесни и мне, пожалуй" - и
выставил кружку. Лешенька, совсем уже пьяный, готовый тут же
согласиться с тем, что все это ему почудилось, в кружку
пришельцу плеснул, и тот вышел, выпил и лег у моих ног. Все
засмеялись, но я заметила, что Филе эта шутка не понравилась.
Впрочем Поручик сошелся со всеми мгновенно: был умен, ловок,
легок на подъем, лихо ловил попутки и с удовольствием бегал за
вином.
Денег у нас вовсе не было, и мы обходились без них. "Супчику
вчерашнего не найдется?" - звонко вопрошал Коля, подходя к
очередной шашлычной или чайной, и тотчас - "Ой, мальчики, ой
Леша, ой Филя-Филя-Филя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21