Те заявили самый решительный протест, и Пфистер предложил на эту роль столяра, он ведь, дескать, всем известный балагур.
— При чем здесь балагур? — закричал Бюрги,— это что вам, шуточки — речь держать перед лицом самого президента конфедерального праздника, на глазах у тысячной толпы?
Ответом на его пламенное выступление был общий тяжкий вздох, который еще раз со всей очевидностью показал: задача выпала ох какая нелегкая.
Тут как-то все засуетились, начали ходить-бродить да шептаться-шушукаться по углам. Только Фриман и Хедигер остались в одиночестве за столом; мрачно смотрели они на все это, ибо ясно было, что им не миновать-таки судьбы-злодейки. И вот, когда наконец все снова собрались, поднялся Бюрги и обратился к ним со следующими словами:
— Други наши, Каспар и Даниэль! Ведь как часто вы умело речь вели перед нами, к нашему общему удовольствию и удовлетворению, так что любому из вас
ничего не стоит, если только захотеть, складно произнести коротенькую речь! Союз вынес такое решение: вы бросите жребий, и баста! Вы должны подчиниться большинству, двое против пятерых!
И как бы в подтверждение этих слов снова поднялся гомон. Несчастные жертвы посмотрели друг на друга и вынуждены были малодушно подчиниться этому приговору, правда, в душе каждый из них лелеял тайную надежду, что жестокий жребий выпадетна долю другого. Жребий пал на Фримана, и он впервые в жизни ушел с собрания свободолюбивых с тяжелым сердцем, а Хедигер, вне себя от счастья, потирал руки; вот сколь жестокосердными делает себялюбие даже самых верных друзей. Отныне Фриман был лишен радости ожидания предстоящего празднества, жизнь его омрачилась. Каждую секунду думал он о своей речи, но ни одна даже самая жалкая мыслишка не приходила ему на ум, ибо он все витал где-то в туманных далях, вместо того чтобы ухватиться за что-нибудь простое, близкое и представить себе, будто он среди друзей. Слова, которые он обыкновенно говорил своим друзьям, казались ему теперь пустой болтовней, и он все ломал себе голову, что бы такое выискать особенное да возвышенное, что-нибудь в духе политического манифеста, ибо нужно это было не для удовлетворения собственного тщеславия, а во имя исполнения сурового долга. И вот наконец он принялся писать, и дело это шло негладко, не обошлось здесь без многозначительных пауз, вздохов и проклятий. С грехом пополам одолел он две страницы, хотя думал уложиться в несколько строк; никак ему не удавалось довести мысль до конца, кудрявые фразы цеплялись друг за дружку, как репьи, и совершенно опутали писца.
Засунув сложенные листочки в карман жилетки, Фриман в печали и заботах отправился в мастерские, но там он нет-нет да и застрянет где-нибудь за сараем — постоит, почитает, покачает головой и дальше пойдет. В конце концов он доверился дочери и зачел ей свой черновик. Вся речь являла собой нагромождение ругательств и проклятий в адрес иезуитов и аристократов, обильно нашпигованное такими словами, как слобода, права человека, рабство, затуманивание мозгов и тому подобным. Короче говоря, это было довольно резкое и решительное объявление войны, в котором ни слова не говорилось о стариках и их знамени,
к тому же все излагалось как-то путано и неуклюже, хотя обыкновенно он умел изъясняться правильно и благозвучно.
Термина сказала, что речь, мол, конечно, сильная, но только немножко не ко времени, ведь иезуитов и аристократов уже раз и навсегда победили. И как ей представляется, в данном случае было бы гораздо уместнее какое-нибудь радостное, веселое приветствие, потому что все должны чувствовать себя счастливыми и довольными.
Фримана это слегка озадачило, и хотя, несмотря на почтенный возраст, страсти в нем еще отнюдь не угасли, он ответил, почесывая нос:
— Ты, быть может, вполне права, но понимаешь ты тут, видно, не все до конца. Перед публикой нужно выступать ярко, сильно, краски подбирать тщательно, наподобие театрального художника, полотна которого вблизи кажутся просто грубой мазней. Хотя, пожалуй, кое-где надо бы и смягчить выражения.
— Это бы хорошо,— продолжала Термина,— и к тому же там ведь у тебя так много всяких «следовательно». Покажи-ка! Вот посмотри, в каждой второй строке встречается слово «следовательно»!
— В этом-то все и дело! — воскликнул он, выхватил у нее листы и разорвал их на мелкие кусочки.— Хватит,— сказал он,— так дело не пойдет, не хочу быть дураком!
Термина же посоветовала ему вовсе ничего не писать, подождать, пока само что-нибудь придумается, и только за час до выступления привести в порядок свои мысли и высказать их, так сказать, свеженькими, с пылу, с жару, как будто он у себя дома.
— Это будет, пожалуй, лучше всего,— сказал он,— если же и тогда ничего не выйдет, то по крайней мере я и ерунды никакой не скажу!
И все же ему не удалось совладать с собой, и умные мысли лезли к нему в голову, сверлили его, а он все так и не мог их развить, и все ходил-бродил, рассеянный и озабоченный, а Термина следила за ним, необычайно довольная.
Незаметно наступила предпраздничная неделя, и вот посреди недели семеро друзей уселись в собственную карету, запряженную четверкой лошадей, и чуть свет тронулись в Аарау. Новое знамя было укреплено на козлах, оно развевалось по ветру, сверкая золотыми
буквами; по зеленому шелку шла надпись: «Свобода и дружба!» И все старички излучали веселье и довольство, они то шутили, то вдруг становились серьезными, и один только Фриман имел вид настороженный и удрученный.
Термина еще раньше уехала в Аарау и оставалась там в доме у друзей — отец, по обыкновению, в награду за образцовое ведение хозяйства, брал ее с собой во все свои поездки, так что уже не раз она этаким розовым гиацинтом украшала веселый кружок старичков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24