- Ну, а что если человек обидит чем Богу, что он? ... - Вдруг задавал вопросы.
Аграфена, толстая, спокойно-добродушная, как вол, очень охотно и со знанием дела отвечала:
- А понятно, что розгнивиться ... Вас обидеть, и то розгниваетесь ... Ну, пусть Господь милует, чтобы человек дожила до такого ... Но и то нужно сказать, что и обида, разные бывал ...Человек, может, того и в мыслях нет, а Бога оскорбила ... Ну, понятно, всякое значит и оскорблення.
- Ну, например?
Аграфена, понемногу, моя посуду, разъясняла ему
и это, причем проявляла самую точную осведомленность в
подобных вопросах.
Он слушал внимательно.
- А как же Бог терпит зло на земле? - Спрашивал.
До некоторых пор терпит ... А как терпение перервеця, то и ... перестанет терпеть ...
- Правильно. Чего же сейчас терпит?
- Надо, вот и терпит ... И не наше это дело спрашивать ...
- Ну, и то, что вы на старости лет чужой посуды моете, что сына убили, что болеете, - все это также надо?
- А как же. Бог дает, не ропщу ... А будешь шуметь, еще хуже будет ...
Тарас вынимал книжечку и записывал: "Аграфена сегодня сказали, как все загипнотизированные:" Да надо. "Полное отсутствие критики и анализа. Завтра поговорить о смерти.
И говорил о смерти, о загробной жизни, рай, ад. Горпина и с этими вещами была знакома не хуже чем с кухенним посудой. Тарас снова записывал, а Аграфена полагая, что слова его "в лес не идут," как сама признавалась аниса, даже по нескольку раз повторяла, чтобы вирнище записал.
Ходил и к Сергею. Он и ранище не раз заходил поболтать о том о сем. Но теперь спрашивал только о социализме, душа, тело, о Боге. Спрашивая, рассматривал Сергея, так же, как и Горпину.
В комнате Сергея всегда было чрезвычайно чисто, тихо, печально, как в келье чернця, стоящий на конце жизни. Шторы всегда были напивспущени, освещение ровное, неярке и везде книги: на столе, на полках, в большом шкафу, даже на полу аккуратными столбиками. Образовывалось впечатление велетеньскои книжной шкафы, так что даже не отмечалось ни покровом кресла, ни стола, ни дивана.
Сергей никуда не выходил и часто пульверизував комнату, какой чудно-пахучей текучести. Легонько покашливал, словно пробовал, не оторвалось то хруське в груди. Говорил всегда ходючы, ходил же медленно, размеренно, поглажуючы желтую бородку.
Тарас конечно умощувався в углу дивана и слушал, время от времени вставляя неловкие вопросы. Иногда приходила Даша и садилась в другом конце дивана. Среди которого либо монолога, когда Сергей начинал слишком волноваться, она вдруг звала его к себе, молча поправляла ему волосы или галстук и отпускала. Сергей благодарно смотрел на нее и продолжал уже спокойнее.
Книги также слушали Сергея, молча похвалюючы за то, что хорошо понимал их.
Так бывало ранище. Теперь же, несколько изменилось. Действительно, книги, шторы, пульверизатор, даже мьягки шлепанцы были на своем месте, но люди изменились. Тарас не сидел спокойно, но все время то наклонялся вперед, то соотношения на спинку дивана; вопрос задавал не из старой застенчивости и смущения, но упорно и сильно; в ответе вслушивался с часто нетерпеливой вниманием и улыбался, словно пряча их в себя, составляя до всех остальных ответа. Присутствовавшая при этом Даша внимательно присматривалась к нему, но он не обращал на нее внимания и не один раз смотрел и на нее так, словно впервые видел.
Сергей не замечал ничего и все так же ходил и говорил. Но голос его стал еще тихищим, с нотками какой безропотной тоски и замыслы. И говорил преимущественно об абстрактных вещах, о таком, что невольно создавало печальный, сладкий настроение удаленности от мира. Маячили в воображении образы какой Чудной природы и жизни, сумм уходившего дня, тихих городов с белыми тоскливо-пустынными стенами. Ничего подобного Сергей не говорил, но почему-то всегда разговора его вызвали такие образы.
Ранее Тарас охотно подлежал силе его слов, но теперь нетерпеливо шевелился и часто прерывал Сергея новыми вопросами.
- Ну, когда же я не верю, что будет когда нибудь мир на земле? - Однажды упорно спросил он.
- Он будет - снисходительно, с тихой уверенности улыбнулся Сергей, даже не посмотрев на Тараса, словно кто-то невидимый задал ему вопрос. - Он должен
быть уже хотя бы потому, что мы знаем о нем. Он есть в нашей сознания, значит, он уже истнуе. С сознания он никогда не исчезнет, потому что хорошо человеку с ним. Человек не может жить без веры. Высокое и святое всегда будет жить в нашей душе; религия всегда будет отменой человека от зверя. И чем дальше, тем больше будет жить человек духовной жизнью. Современные умовины, капитализм и иное - в социальной жизни - то же, что в индивидуальным процессе чисто плотские. Да, да собственно: надо сначала понять это, чтобы понять религию социализма. Ре-ли-ги-й, а не теорию. Религия охватывает целую человека, целую, неГлаваьно, со сладкими мечтами, о далеком, бесконечно отдаленное, смутное и с ближайшими нуждами. Величественный, грандиозный связь явлений проходит странным цепью в душе. Это народ, это глубоко умиротворяет, это объясняют темную загадку исчезнувших поколений. Нет, религия умереть не может, она вечна. Теперь идет новая форма ее, более ясная, более блага, чем все другие, - религия социализма.
- Кто же Бог ее? - Мрачно усмехнулся Тарас.
- Бог? Мировое жизни, Великий Процесс, Большой Связь, в котором каждое истновання является необходимым.
- Даже жандармов?
- Да, даже жандармов!
Тарас болезненный - насмешливо улыбнулся и посмотрел на Даша. Но Даша сидела прямо, прижав голову к спинке дивана, как у фотографа, и смотрела перед собой суровым, задумчивым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65