Цепь была ужасно тяжелая, и каждое движение было настоящей пыткой. Раны на запястье и лодыжке все сильнее болели, несмотря на усилия Лесоруба. Но гораздо хуже были душевные страдания, потому что не было иной причины заковывать меня, кроме жестокости. Жестокости «босса», которого я никогда не видела.
И все же маленькая радость может сгладить все. Солнечный луч, прикоснувшийся ко лбу, когда я сидела у палатки. Или, хотя я готова была довольствоваться холодной водой и черствым хлебом, чашка прекрасного кофе, запах которого смешивался со сладким запахом древесного дыма в чистом утреннем воздухе. Теперь я всегда буду ценить кофе больше, чем прежде, но никогда я не наслаждалась им так сильно, как в то время.
Я просила Лесоруба и получала за хорошее поведение некоторые поблажки, которые мне были необходимы; самая важная из них — возможность пользоваться судном по утрам на улице. Мне принесли в сумке одежду на смену: хлопчатобумажное на ощупь, очень дешевое белье и спортивный костюм. Потеплело, и у меня появились пластиковые тапочки вместо ботинок. Белье время от времени забирали и стирали. Может, этим занималась жена Лесоруба? Я пыталась представить, что ей известно, о чем она думает. Вспоминала слова Лесоруба о том, что выйти из этого бизнеса нельзя. Возможно, она ничего не думала, ни о чем не спрашивала, а просто боялась и делала что ей говорили.
Распорядок дня зависел от приходов и уходов моих стражей, от того, как они менялись, принося мне еду. Сутки были четко поделены, и в определенное время я размышляла о чем-то одном: о детях, работе, любимом человеке, родителях, прошлом, друзьях. Я выделяла для каждой мысли пространство и думала, думала. Знаете, когда живешь в другой стране, друзья становятся не менее важны, чем семья. Я научилась быть осторожной в своих размышлениях, старалась не отвлекаться от основной темы, не думать о том, что может расстроить меня, перед сном. Все равно печаль переполняла мои одинокие ночи. Она не мешала мне спать: у меня был слишком правильный режим дня, чтобы меня терзала обычная бессонница, но порой снились мучительные сны, даже кошмары.
Каждый раз после еды я аккуратно ставила поднос на землю, возвращалась в палатку, таща за собой цепь, и начинала вспоминать и размышлять. В некотором смысле мне повезло, у меня были тишина, покой и возможность многое обдумать, хотя вряд ли мне кто-нибудь поверит и уж точно не позавидует, правда? Наверное, я никогда больше никому не скажу об этом.
Я чувствую необходимость рассказать вам все, словно здесь остановка на полпути домой, пересечение двух миров и вы единственный человек, который знает и понимает оба. Уверена, что никто из обычного мира не поймет, где я находилась. Для них я просто отсутствовала. Думаю, что, вернувшись в свой собственный мир, я никогда не смогу говорить об этом.
Инспектор, прекрасно это понимая, сидел тихо и молчал, запоминая необходимые ему подробности, не решаясь делать заметки.
— Казалось, мама не слишком тяжело перенесла смерть отца. Она выглядела и продолжала жить как обычно, но это была лишь видимость. Я ощущала такую тоску, когда бывала дома, что ненавидела возвращаться, и старалась больше времени проводить у друзей. Мне было тринадцать, и я не понимала, что именно у нас дома не так, пока маму не забрали в специальную лечебницу. Помню, как моя тетя открыла дверь прачечной и обнаружила огромное количество пустых бутылок. Кажется, именно она сказала, тогда или позже: «Помни, с этого момента ты должна прочно стоять на собственных ногах. Это жестокий мир, и ты в нем одна. Никто тебе не поможет». Я училась несколько лет в школе-пансионе, проводя каникулы то у одних, то у других родственников, а затем против желания тети поступила в колледж.
«Никто тебе не поможет». Одна жестокая фраза, произнесенная в тот миг, когда я была наиболее уязвима, определила всю мою дальнейшую жизнь. Что, черт возьми, она имела в виду? Мне было тринадцать, и я фактически осталась круглой сиротой. Почему бы ей или другим родственникам не помочь мне?… Однако слова были сказаны — с того самого дня жизнь превратилась для меня в сражение, которое я должна вести в одиночку. Я стала — а иногда просто делала вид, что стала — жесткой, решительной, но уже до похищения я так устала, дошла до такого изнеможения, что не видела для себя будущего. По ночам я покрывалась холодным потом от накопленных годами страхов, днем пыталась разубедить себя. Должна ли я бросить бизнес из-за непомерных нагрузок и непрекращающегося стресса, передать его Лео? Следует ли мне выходить за моего дорогого Патрика, который понимает меня и пытается помочь? «Никто тебе не поможет». Это было правило, по которому я жила. Когда страхи и усталость доводили меня до слез, Патрик прижимал к груди мою голову и говорил: «Выбрось все из своей бедной головки. Дай ей отдохнуть. Сложи свой меч, сейчас я с тобой». И я не сопротивлялась. С ним я отдыхала, а на следующий день вновь хватала меч. Годы привычки, понимаете? Кроме того, за исключением Патрика, который видел меня насквозь, все считали, что я непобедима, что я кремень. «Оливия все как-нибудь уладит. Оливия всегда знает, что делать. Оливия — боец».
Единственно чем я могла смягчить свое сиротство — предложить поддержку другим. Когда ушел муж, я стала для своих детей и отцом и матерью. Я поклялась себе, что они никогда не услышат слов «Никто тебе не поможет» только потому, что их отец умер. Как ни странно, единственный человек, которому я позволяла делать что-то для себя, был мой сын Лео. Возможно, потому, что я узнавала в нем себя, а может, потому, что у него была любящая мать, всегда готовая прийти на помощь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74