но он ударил меня так, что я упала лицом на матрац.
— Не пытайся корчить из себя сыщика! И не шевелись, пока тебе не позволят. Если расчувствуешься, не советую плакать: под пластырем будет жечь так, что завизжишь.
Они знали свое дело. Он расковал меня. Я хотела повернуться и растереть запястье и лодыжку, но не посмела.
— Становись на четвереньки и ползи за мной.
Я поползла. У входа кто-то вытянул меня наружу и поставил на ноги. Порыв ледяного пронизывающего ветра, уныло завывавшего вокруг, чуть не затолкал меня обратно. Я ощущала огромное пространство, окружавшее меня, запах снега и даже под пластырем чувствовала ослепительный свет.
— Ах ты, мать твою!
— И что же теперь делать?
— Заткнись! Да заткнись же ты!
Главный сердился и, пожалуй, даже паниковал. Я легко узнала его голос, но не была уверена насчет второго, который спросил: «И что же теперь делать?» Возможно, это водитель. Во время поездки он молчал. Флорентийский акцент, сильный и грубый.
— Вы ошиблись, да? Вам ведь нужна не я: недостаточно богата…
Оплеуха.
— Закрой свой поганый рот! Дай левую руку. — Я протянула руку. — Потрогай это, я сказал, пощупай! И не висни, чтобы помочь себе. Просто держись за него, когда идешь. Если он остановится — ты останавливаешься тоже. Когда он трогается — ты за ним. Пошевеливайся! — Он ткнул меня чем-то, похоже, дулом ружья.
Я ощупала грубую парусину рюкзака, который нес впереди главный. Постаралась сделать, как мне велели, и шла, легко прикасаясь к рюкзаку левой рукой. Снег хрустел под ногами. Я знала, что мы где-то очень высоко: не только из-за снега, но и потому, что жалобный вой ветра раздавался снизу, а не сверху. Мы двигались по очень узкой каменистой тропке, которая круто обрывалась справа. Ботинки не подходили для такой грубой дороги, и я постоянно спотыкалась о камни, торчавшие из жесткого наста. Как я могла сохранить равновесие, только лишь дотрагиваясь до рюкзака? Я сразу же врезалась в идущего впереди человека и услышала: «Не висни на мне, сука!» Меня отпихнули и сильно ударили в спину.
— Иди сама! Не тяни за рюкзак и не пытайся, падая, схватиться за кого-нибудь из нас или получишь по морде этим. — Он ткнул дулом ружья мне в щеку, затем вернул мою руку на рюкзак. — Шагай!
Честное слово, я упала совсем не нарочно! Но я промолчала, опасаясь очередного удара. Я хотела поговорить. Хотела спросить, зачем они делают это со мной. Я недостаточно богата. Почему на моем месте не оказался кто-то действительно состоятельный, кто никогда не боролся, кому все далось легко? Возможно, таких людей они имеют право ненавидеть и наказывать. Но не меня, не меня! Я хотела рассказать им, как бедна я была, как много и тяжело работала, чтобы мои дети ни в чем не нуждались. Неужели я не заслужила хотя бы несколько лет покоя между нищетой и достатком? Как глупо и смешно, что меня похитили раньше, чем я рассчиталась со всеми долгами!
Но я не осмелилась произнести все это вслух. Какой смысл? На меня уже повешен ярлык «богатая сука», и я останусь с этим ярлыком для успокоения их совести. Это правда, клянусь. Вы и представить себе не можете, какие проповеди читали они мне неделями, какие оправдания находили для своей жадности и жестокости.
Так что я предпочла идти молча. От ходьбы тело под теплым пальто взмокло, но голова и особенно уши ужасно мерзли. Я больше не чувствовала рук — а должна была держаться за рюкзак. Мне было не до разговоров. Я старалась хоть время от времени согревать одну руку в кармане, но тут же теряла равновесие и соскальзывала с тропинки, ощущая всем телом пропасть. Каждый раз, когда я спотыкалась, меня ругали и били. Мы шли целый день и, кажется, все время вверх, ни разу не остановившись для отдыха. Я знала, что они нервничают и боятся. Что-то было не так. Что могли значить их слова, когда они рассмотрели меня при свете утра? Возможно, я была права: они совершили ошибку и похитили не того человека. Возможно, они проведут меня по кругу, заметая следы, и в конце концов оставят где-нибудь недалеко от жилья. Я не видела их лиц и не смогу их опознать. Значит, им ничто не угрожает.
Не останавливаясь, шедший за мной человек потянулся через меня, достал из рюкзака своего товарища пластиковую бутылку с водой и вложил мне в правую руку.
— Давайте остановимся, — попросила я, — боюсь упасть.
— Шагай!
Я глотнула немного воды, но желудок взбунтовался, я поперхнулась, и вода потекла по подбородку. Я ведь так давно ничего не ела. Он дал мне ломтик черствого хлеба и кусок пармезана. Это было вкусно, особенно сыр, соленый и твердый. Но желудок отказывался принимать что бы то ни было, и я не сумела проглотить ни кусочка. Я пыталась, я поверить не могла, что психологическое состояние может так влиять на главные физиологические потребности. Разве не должно быть все наоборот? В конце концов я просто оставила прожеванную пищу во рту и ждала, пока она совсем размокнет и стечет капля за каплей по пищеводу. Проделала так шесть или семь раз, пока все не съела, и, когда предлагали, старалась пить больше воды. Надо беречь силы. К тому времени я была уверена, что они ошиблись и отпустят меня. Я приказала себе подчиняться им во всем: едва касалась рюкзака левой рукой, еще ниже опустила голову и нащупывала дорогу ногами, стараясь не споткнуться, чтобы не разозлить их, а главное — чтобы не пораниться, ведь мне придется довольно долго идти одной, когда меня освободят.
Я остановилась, когда остановился Рюкзак. Я слышала, как удаляются по тропинке его шаги, — он отошел по нужде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74