Кровь на ноге засохла черно и густо, мешает ходить, и я заталкиваю туда лист
подорожника, что растет у сарая. Удобный такой лист, и в рану уже ничто не
въедается.
Божественно красивая девушка в маркизетовом платье летит по улице, вся -
свет и воздух. Лицо тонкое, иконописное, в раме лучей закатного солнца над
холмами, цветущими вдоль берегов Борисфена. Это - моя сестра, единственная и
драгоценная, ей кажется, что она - дурнушка. Несет она толстый серебряный
том Лермонтова, пахнущий буквами, свежей бумагой и клеем. У нее сегодня
зарплата, и она себе позволяет. Заходит в гастроном на углу и покупает
коробку, где торт с розами, за ленточку держит и по ходу слегка раскачивает.
А дома у нас - гость, дикая радость моя и ужасная тайна, учительница моя
ненаглядная, махонькая, с пламенными очами и неподкупной душой, старая дева,
ей двадцать четыре года. Она говорит поздравления и дарит мне что-то... Но я
убегаю в кладовку, где шестнадцать соседей хранят свои клады, и плачу там в
темноте, от стыда и отчаянья, что вид у меня идиотский, лохматый, жалкий,
слишком часто и быстро моргающий, и что совсем я забыла, играя в ножичек,
про свой деньрождень.
Помню, как меркнет солнце, стекла звенят от ветра, отрываются форточки.
Молния, гром, столбы пролетающей пыли, гроза, реки бегут по улицам. Гости
пьют чай - кто с пирогом, кто с тортом. Что-то смешное рассказывают, в лицах
показывают, словами и голосами расписывают. Вдвое сладостней и теплей во
всякой пещере, когда снаружи - буря, огонь и мрак. Иду к подоконнику за
прошлогодней наливкой и вижу: урка сидит в подъезде, уткнувши лицо в колени.
Тетка опять домой его не пускает. А то и поколотила... Если дать ему сейчас
пирога, он даст в морду. Я это знаю точно, сама такая. Если позвать сейчас
его в гости, он полоснет матом. И, видит Бог, это будет законно, истинно,-
ведь у него никогда еще в жизни не было никаких деньрождень. Я бы сама
утопилась или отравилась, или все это вместе, если бы в горький мой,
бедственный час кто-нибудь силу мою рассоплил своей мимоходной жалостью.
Вот, мол, нет у тебя ни отца, ни матери, ни кола, ни двора, лишний ты рот,
ни детства, ни ласки, волчонок ты одинокий, а у нас про запас есть еще и
такое сокровище, как сострадание, глубокое соболезнование горькой доле твоей
- на, возьми, пользуйся! Нам не жаль ничего, лишь бы нас миновало. И за то,
что не поровну делятся наши бедствия, мы премного тебе благодарны. Ты
страдаешь, и мы тоже, и мы - сострадаем!.. Даст он в морду или самоубьется.
Слезы окончательного бессилья перед действительностью - тельностью действий
- лились из меня по щекам и капали на подоконник, где пыль раннего лета их
облепила и раскатилась, словно разбился градусник.
Дурочка наша районная вышла набрать дождя в шайку и что-то мумукнула урке на
ухо. Он потянулся, словно спал себе сладко, встал и пошел за ней черным
ходом под навес, где на деревянном столе, я видела, ели они из двух
оловянных мисок огуречную с хреном квасную окрошку, отламывая от круглого
темного хлеба, который там и тогда назывался у нас арнауткой. А потом они
ели с этим хлебом яблочный мармелад, развесное такое повидло. И над чем-то
смеялись они в ладонь. Над чем же он мог смеяться с той дурочкой, которая
выговаривала не более пятнадцати слов?..
В те наивные времена урками называли часто сирот, беженцев и беспризорников,
кормившихся мелкими кражами на продуктовых рынках и в транспорте. Я не помню
имени этого парня-подростка, что звался уркой вполне добродушно в сознании
человеческой улицы, а выдумывать ему подходящее имя из головы не хочу.
На моей ноге остался маленький белый след от его ножичка, драгоценная память
о нежном возрасте, когда девочки еще падают в обморок при виде собственной
крови. Дурочка давно умерла, перекрасили весь город, а двор тот зеленый,
сиреневый вместе с домами снесли подчистую. Но страхом Божьим, стыдом,
любовью мычащей, улыбкой от боли, непроглядностью тайны и окончательной
ясностью - это вонзилось, как ножичек, и оно же вытекает из памяти вместе с
жизнью, капля за каплей. А последняя капля там остановится, где мы признаем
друг друга, истратив свою оболочку, имя, лицо и речь - все, что было в
аквариуме прозрачного лиственного двора, где ножичком я добывала землю. В
той жизни, где никогда справедливости не было там, где ее искали. Была, но
не там. Там ее точно нигде не было.
Лет сорок спустя на стеклянную крышу стеклянного зала падал с неба
субтропический ливень. Ко мне подошел стройный седой человек, улыбнулся, как
давний знакомый: "Не узнаете?.."
С ним была миловидная, смешливая девушка лет двадцати, то ли дочь, то ли
внучка, то ли жена, то ли кто?.. Нет, не жена, чем-то их лица связаны
кровно, каким-то близким родством, даже нечто напоминающим, как бы я уже
видела эту игру света и тени, которая называется внешностью. Он протянул мне
с улыбкой маленький перочинный ножичек, изумительной красоты, совсем не
похожий на тот, который дрожал в земле. Но сквозь меня, оглушенную долгим
перелетом и гулом этого зала, промчалась сиреневая искра воспоминанья:
- Вы же Панов?! Вы - Панов, жили на той стороне, где сирень, и ваша тетя
была Зоя Панова. Бог мой, какими путями вы здесь оказались?..
Какой дурацкий вопрос! Была гроза, и раскат несусветного грома заглушил его
голос, я расслышала только:
- ...ился!.. отаю... раюсь!
Как назло, между нами протиснулась бесцеремонная стайка студентов, к ней
пристроилась куча приятелей. А когда они рассосались, буквально через
минуту, Панова нигде уже не было - ни там, где стоял, ни на стеклянной
лестнице, ни в коридорах стеклянных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20