"
"Это очень и очень рискованно! - говорит Трусливый с большой буквы.- А вдруг
ничего не получится? Кочерга сломается? Или волк догадается, о чем ты
думаешь? Нет, мой план лучше!"
Тем временем волк стал заливисто похрапывать, посапывать, сладким сном
спать... Ты слушаешь?
- Слушаю, слушаю! Я весь слушаю.
- Три, четыре! - сказал Храбрый заяц, прыгнул, как лев, схватил чугунную
кочергу - и волка со всей силы по лбу звякнул! Бемц! И распластался волк
тихонечко, гладенько, словно пустая шкура. Морда смирная, лапы враскидон -
хоть пылесось его!
"Ура! За мной! - крикнул Храбрый.- Мы спасены!"
А Трусливый лапки откинул, ушами закрылся и притворился дохлым. "Мой план
лучше! - сказал он Храброму.- А вдруг ничего не выйдет? А вдруг волк
очнется, озвереет, помчится за нами, как бешеный,- и съест! Ведь не зря у
зайцев пословица: "Волка ноги кормят!"
"Не ноги кормят волка, а зайцы!" - сказал Храбрый и удрал в лес на
волю.
Там, на воле, мы с ним в друзьях - не разлей вода: песни поем, за морковками
путешествуем, истории с приключениями рассказываем, волков по ночам пугаем
страшными голосами.
А ты спи, не бойся! Ты спишь? - спросил в темноту Алеша.
Гриша сладко посапывал. Он враз вырубился из яви и рухнул с ее крутого
берега в глубокое забытье, и мгновенно утоп, и зарылся на самое дно, как
ракушка. Лишь в раннем детстве так быстро над нами смыкаются воды и воздухи
сна, бесшумно вливаясь в каждую лунку сознания, в каждую щелку и трещину, в
каждый глухой тайничок нашей памяти, где столько сахарных, черных семян
закатилось, застряло, чтоб разрастись и во сне расцвести, и родить
впечатленье и чувство.
- Ма-а-а-ма, ма-а-а-мочка...- Гриша вдруг заскулил во сне так тоскливо, так
жалобно.
И сон отлетел от Алеши, как пуговица от шубы - на зимнем ветру, когда
воротник нараспашку и холод в самую грудь! Он поежился и натянул одеяло, а
потом нырнул под него с головой и начал дышать, чтоб тепло накопилось и в
этом тепле чтобы снова завелся какой-нибудь сон. Но из этого ровным счетом
ничего у Алеши не вышло.
Не к месту и не ко времени напала на него совершенная бодрость. Эта бодрость
раскутала все дневное, все, что он так старался в душе усыпить, чтоб оно не
заплакало. И вдруг завладела Алешей жгучая ясность. Он тихо оделся и вышел
на воздух. Ночь показалась ему слишком светлой. Посмотрел на часы - половина
третьего. В мастерской у отца горел свет. Отец работал.
Прижавшись к стене, краем глаза Алеша увидел высокий и узкий холст,
прорисованный углем. Трифон сидел на сосновом ящике, пил чай из пиалы и
разговаривал страшным шепотом вперемежку с неукротимой зевотой:
- Бессонница, старик, тугие паруса!.. И, Бог мой, какая только чертовщина не
лезет в голову, когда у человека отшибло сон по прихоти судьбы. Прошлым
летом, когда я писал декорации, там один парень приезжал... научный такой
парень, с проблесками гениальности. Он не спит, я не сплю. А какое-нибудь
дерьмо, вроде Чимкелова, спит, между прочим, безо всяких снотворных, часов
по восемь, а захочет - по десять! Так вот мы с этим парнем, он тогда
Пушкиным занимался и я ему, как художник, был до зарезу необходим, ты же
знаешь рисунки Пушкина... так вот мы с этим парнем восстановили все
пушкинские строки, пропущенные во всех собраниях сочинений.
- Как восстановили?! В каких собраниях сочинений?
- В обыкновенных. Мы их сочинили, старик! Представь себе! Сочинили, исходя
из того, что Пушкин написал до этих строк и после.
- Какое варварство! Варварство!... Варварство...- задыхался от гнева отец.
- Да что ты так кипятишься? Работу, между прочим, приняли на ура. И
напечатают. Когда времена будут получше. Ты какой-то, Боткин,
закомплексованный и живешь не в данном конкретном времени, а в идеальном и
вечном, где все единственно и неповторимо. Я бы даже назвал это болезнью
Боткина! - и он хохотнул, страшно довольный своим каламбуром.- Ведь мы
реставрируем старых мастеров - и ничего, весь мир смотрит, и сам черт не
разберет, где кто приложился! Умеючи, и Пушкина реставрировать можно. Не
всем, конечно. Но некоторым. Все можно, умеючи! Я бы, например, будь на то
моя воля, все бы чумные кладбища раскопал. Уму непостижимо, сколько там
золотых и алмазных фондов зарыто! Ведь тогда люди все лучшее с собой брали в
могилу. Сами перед смертью надевали на себя все самое драгоценное: браслеты,
перстни, серьги, гривны, диадемы, золотые плащи, туфли, цепи, нарукавники,
набрюшники! Под мышку - золотой кувшин, пять кило весом, молитвенник в
золоте, в серебре с брильянтами, изумрудами, сапфирами! Под голову - золотую
подушечку ручного плетения! А ткани! А утварь! И все это лежит там веками, в
полной целости и сохранности - потому как боятся копнуть. А чего бояться?
Чего? Чумы? Так есть ведь противочумные костюмы! И можно воздух в
окрестностях опылять какой-нибудь прививкой, чтобы население не пострадало.
Все можно, умеючи! - Трифон хлебнул хладного чаю и прибойно выпустил воздух
из легких.
Алеше вдруг показалось, что дыхание Трифона источает смрад бубонной чумы. Но
что ужасней всего, подумал Алеша, так это то, что одно с другим связано...
не вполне научно, но связано... Одной идеи разграбить чумные кладбища -
вполне достаточно, чтобы вспыхнула вдруг чума, микроб которой живет вечно
даже в могиле, облитой едкой известью, испепеляющей кости.
- Тебе, Трифон, в детстве какие прививки делали? - услышал Алеша глухой
шепот отца.
- Какие всем. От кори, от коклюша, от дифтерита. От оспы первым делом. А
что?
- Тебе еще сделали прививку от страха Божьего, от мук совести, можно
сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20