- Цыц, мерзкий гордец! И не делай мне тут утечку мозгов. Все подряд, все
кругом виноваты, запомни! Да я бы тебя повесила хоть сейчас - за все те
гадости, что я тебе сделала! Не будь тебя, разве стала бы я такой?! Такой
потаскухой, пьяницей, с бредом, бессонницей, дрожью, мурашками, червячками,
кошмарами? Не будь тебя, перед кем бы я так унижалась? Тьфу, окаянство! Я
жуть как боюсь мертвяков, тем более призраков. Но, видишь, приходится...
Тебе
хорошо, ты - привидение, а я еще - действующее лицо, энергичная женщина
времен покаяния и возрождения. Ты разве дожил до этих времен? Нет! Ты даже
не знаешь, как тебе повезло. А вот я дожила. И что? Теперь по ночам гоняюсь
за такими вонючими привидениями. Думаешь, ты у меня один? Хо-хо! Как бы не
так! Вы же друг друга не видите!.. Каждый видит только меня - сквозь затылок
другого, а вас тут не меньше полсотни, проклятая гниль. Я одна на всех, а вы
- анфиладами, как зеркало в зеркале, то веером, то карточной колодой. Ой,
где ж я прочла, что призрак рассыплется, если ткнуть его пальцем?.. Ткну - и
рассыплешься! Но давай лучше сделаем менку, бартер по-иноземному: возьми
себе мое покаяние, дай мне свое прощение, тогда все остальные призраки
сделают то же самое и провалятся, с Богом, в отдельные тартарары, в
тартарарам... Тар-тара-рам, тар-тара-рам...
Так напевая, Сукова углядела, что совсем еще рано, только три часа ночи, до
утра еще далеко, и стала она звонить неведомым братьям и сестрам. Сначала по
телефону 1234567 - никто не ответил. Тогда она набрала 2345678 - гудки и
молчание, спят, гады. По телефону 3456789 полчаса никто не шевельнулся,
потом раздался мат корабельный. Сукова шла до упора - набрала 4567890 - там
был автоответчик с музыкой. А телефона 12345678910 в нашем городе не было,
но Сукова набрала и его наугад, безо всякой надежды. Ей оттуда ответил
загробный голос:
- Алл°!!! Алл°!!! Говори, Сукова... А то щас приедем!
Но говорить она не могла, потому что призрак ткнул ее пальцем - и она
рассыпалась, вся, окончательно. И, когда он встал, разминая кости, и пошел
растворяться, не торопясь и не озираясь, она уже не подпрыгнула и не
рванулась ему вослед.
Ее голова и руки рассыпались на столе, туловище и ляжки - на стуле, а обе
ноги - под столом, как столбики пепла. Утром, сметя себя в кучку, она пепел
свой скрутит потуже, как в цыгарке табак. И будет долго раскрашивать,
штукатурить, румянить, помадить это сгоревшее, слоистое, серое. И протиснет
это в прогулку на свежем воздухе у пивнушки, и потом привезет это в клуб,
где ее понимают чудесно, и на службу, и в гости, где ей хорошо и радостно,
так легко и не так одиноко, и даже совсем не страшно. Не то, что дома, где
можно сойти с ума.
А что касается призрака, прошу обратить внимание, драгоценный читатель, на
одну привлекательную особенность: когда он был жив, прекрасные женщины
вытаскивали его постоянно с того света на этот.
1993
ЦВЕТЫ МОЕЙ МАТЕРИ
Инструмент назывался булька. Булек было четыре, с шариками разных размеров,
в зависимости от лепестков грядущего цветка.
Из чего и как получалась булька? Отливали металлический стержень с шариком
на конце и ввинчивали это орудие в круглую деревяшку - за нее и только за
нее можно было хвататься руками. Собственно булькой был тяжеленький шарик на
металлическом стержне, его забуливали в печной огонь, в горящие угли, в
пылающие дрова, секунд через тридцать-сорок выдергивали из пламени, а потом,
нажимая на деревянную ручку, вдавливали раскаленную бульку в плоские
лепестки цветка, в цветочную выкройку из мелкого лоскута. Лепестки
становились от бульки выпукло-впуклыми, их чашечки шелестели.
Цыганской иглой делалась дырка, в дырку вдевали стебель, получались
малюсенькие цветочки. Шелковой белой ниткой их вязали в букетики, крепили к
ромбическим картонкам, сдавали в артель художественных изделий. Изделия эти
в одна тысяча девятьсот сорок третьем году были писком западной моды,
воюющая отчизна сбывала их за рубеж, где носили эти цветочки на платьях,
пальто и шляпках.
Три раза в месяц мы с матерью получали в артели
отрывки-абзацы-фрагменты-лоскутья застиранных госпитальных простыней и
наволочек, моток тонкой проволоки цвета червонного золота, банку вонючего
клея, две-три краски, огрызки картона, раз в месяц - широкую жесткую кисть,
десять шпулек белых шелковых ниток. Из этого получалось сто двадцать пять
цветочков. Их кроила, красила и доводила до ослепительного изящества моя
прозрачная от голода мать. Я же при ней работала только булькой, наловчась
выдергивать инструмент из раскаленных углей, было мне шесть лет.
Потом сразу кончились война и эти цветочки. Мы сели в деревянный вагон и
поехали домой. Месяц ехали, полмесяца стояли - всюду реки беженцев, все
домой текут. Покуда стояли, костры жгли, мы с матерью достали бульки из
мешка, цветочков понаделали, выменяли на мятый медный чайник, на целые
сандалики, отцу - на махорку, всем - на три кило пшена. Жены снабженцев
брали по пять букетиков, мода из Европы докатилась.
А дом-то наш тю-тю!.. Другие в нем живут по ордерам, такое вышло
историческое свинство. Опять же Высший Разум бессердечен, в том смысле, что
не имеет человеческого сердца, и в этом плане он бездушен, ни добр, ни зол,
ни порчи тут, ни сглаза, ни проклятья родового, а просто одна
действительность другую отменила - и все. За что? Да ни за что. Погода вот
такая.
Бульки завернули в байку и забыли. Мода на те цветочки отвалила, все поэты
их разоблачили: мол, мы - естественные, а вы - искусственные, мы - Божья
искра, а вы - дешевка, пошлая поделка, мы - благоухаем, а вы - барахло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20