Теперь что-то иначе?
Я залез в брючный карман и протянул ему письмо, которое пришло мне в прошлом месяце из Аргентины. Его прислала Мивануи, а внутри была ее фотография, сделанная после концерта в «Эстадеделла Кайриог».
Полицейский осмотрел ее:
– Мозгли отлично выглядит.
– Да. Вот что значит – флоридское солнышко. Он туда ездил, чтобы один из шикарных хирургов Майами починил ему ногу.
– А это кто, в большой шляпе?
– Мамаша Мозгли. Ягодка опять, правда?
Он уронил фото на колени и посмотрел на меня:
– Не понимаю, что это доказывает.
– Глянь на Мивануи.
Он еще посверлил глазами фотографию и снова уставился на меня:
– И что с ней?
– Заметил какие-нибудь перемены?
– Выглядит как всегда.
Я хохотнул, Ллинос раскипятился:
– К чему ты клонишь?
Я показал на плакат Мивануи, приклеенный к стене Оркестровой Эстрады. Хотя он был старый и выцвел, узнать певицу еще можно. И там имелась деталь, которой недоставало на фотографии в письме. Но чтобы это углядеть, требовался острый глаз.
– Помнишь, Мозгли сказал, где он спрятал сочинение? – подсказал я.
– На видном месте, под носом, – фыркнул он и поглядел на меня: мол, согласись, дурацкая идея; но увидел только широченную улыбку. Его лоб стал собираться в складки, а я скалился все шире, шире, пока он смотрел на фотографию и на афишу, – и наконец в голове у него щелкпуло с таким грохотом, что чайка рядом забила крыльями. Он закричал: – Боже мой! – И снова, обалдело взъерошив себе волосы: – Боже мой!
Он поднял на меня сияющий взор, и я ободряюще кивнул ему.
– Родинка! – воскликнул он. – Ее нет! Родинка Мивануи пропала!
Он воззрился на меня с открытым ртом, слюна потекла у него по подбородку, а я, затаив дыхание, глядел, как лязгают шарики-ролики и правда постепенно является на свет.
– Да чтоб меня! – На его лице было сплошное и чистое удивление. – Он заделал это, мать-его, сочинение в микроточку!
Я засмеялся:
– Вот нахальный сопляк!
– А мы-то все это время проверяли видные места – смотровые площадки и парковые скамейки!
– Я прошел мимо этой, мать-его, фотокабинки для микроточек в Музее раз сто, наверное. И даже в голову такое не пришло.
– И все это время, – сказал Ллинос, – оно просто лезло на глаза.
И мы оба рассмеялись. Что еще оставалось делать? Моз-гли нас не просто перехитрил – он заставил нас вальсировать вокруг пальца, он станцевал чарльстон у нас на головах. Сочинение все это время было у нас перед глазами – прямо под носом у Мивануи. И мы сидели в «Мулене» каждый вечер, таращились на него и ни о чем не догадались. Ллинос поглядел на меня, я посмотрел на него, и мы снова разразились хохотом.
Оставив его посмеиваться в свой «латте», я неспешно отправился по Эспланаде на встречу. Отец Ренальдо прилетел из самого Рима, и я не хотел, чтобы он долго ждал. День был прекрасный; проходя мимо нового Пирса, дерзкого архитектурного гибрида эдвардианских решеток и водопадов прозрачного пластика, я боролся с противоречивыми эмоциями в груди. Именно в такие моменты я вновь задавался все тем же вопросом: правда ли все случилось так, как я думаю? В ту ночь два года назад на борту самолета, когда родился ужасный секрет? Секрет, который вечным клеем соединил нашу с Ллиносом дружбу, но о котором, как ни парадоксально, ни один из нас не смеет заговорить? Правда ли это случилось так, как я себе представляю? «Пять секунд! Четыре секунды! Три секунды!» – кричала бомбардир, а молнии отскакивали от крыла, и сверкающие воды озера Нант-и-Мох вздымались под плексигласовым носом самолета. «Две секунды, одна секунда! Пошла! Пошла! Пошла!» И в этот миг наши руки метнулись к рычагу, чтобы остановить сброс бомбы и спасти Город. Однако, метнувшись, они соприкоснулись – едва ощутимо, как крылья бабочки, – и возникло то замешательство: я уверен, что оно возникло, и мы оба это почувствовали, – то странное чувство между нами, едва ли не телепатия, когда мы прозрели богоподобную власть, дарованную нам в это мгновение ока. Мы взглянули друг на друга и в момент обоюдного озарения увидели разнузданную ярость вод, несущихся по Грейт-Даркгейт-стрит; увидели волны – гордых белогривых коней, разбивающих копытами конфетные лавки и лавки, торгующие пресс-папье из сланца; увидели взрывающиеся окна «Мулена» и смытые в море портовые магазинчики чайничных попонок; мы увидели конец игровых аркад и притонов с глазированными яблоками. И в этот квант времени мы подумали обо всем, что было, и обо всем, что может или не может быть, – и между нами промелькнул тот самый взгляд, и мы как бы сказали: «к едреной матери» – и убрали руки. И бомба упала. Этой сцены в фильме не увидите.
Я никогда не узнаю наверняка. Мир полон тайн. Ни следа Ковчега, например, не было обнаружено, если не брать в расчет отдельных кусков дерева гофер, которые до сих пор изредка всплывают. И потом – еще кое-что. Пятно, которое вновь и вновь появляется на асфальте там, в Гавани, – его Мейрион назвал муниципальным стигматом. Вот уже четвертый раз они положили новый слой – эти прагматики с голыми торсами, которых прислал муниципалитет, с их котлом булькающего гудрона и полосатой полотняной палаткой. И вновь оно появилось; словно к крови, пролитой тогда ночью, был подмешан фотозакрепитель. Обычно я бы, не задумываясь, отмахнулся от этого, как от лепета суеверных дураков. И уж точно я не верю в привидения; я даже ей самой говорил об этом, черт возьми! Но, проталкиваясь сквозь толпу паломников и лотки с реликвиями, занимая свое место в рядах жаждущих приобщиться, я гляжу на кляксу на асфальте и не могу не задуматься. Потому что, как бы я ни старался, есть две вещи, которые я не в силах отрицать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63