Скрестив на груди руки – поза немного театральная, но помогающая ему стойко держаться, – он смотрит прямо в лицо мадам Эдмонд, не произнося в свою защиту ни слова. Однако кроме прямых нападок, обрушившихся на него, ему грозит другая неприятность – уже с фланга, со стороны Бушуа, его правой руки и одновременно шурина, питающего к нему, как мне кажется, ту застарелую и затаенную семейную злобу, что описана в стольких французских романах. Он явно ликует, этот Бушуа. Он сразу же оценил, какое великолепное оружие против его родственника вложила ему в руки своими разоблачениями мадам Эдмонд. Мне редко доводилось видеть более мерзкое зрелище, чем та торжествующая низость, которой отмечено в эту минуту его костлявое лицо.
Все мы избегаем слишком открыто глядеть на Пако, но каждый украдкой бросает на него быстрые взгляды, особенно viudas.
Эти дамы пребывают в большом волнении. Они оживленно шушукаются, вполголоса обмениваясь a parte высоконравственными комментариями к услышанному и недоуменными вопросами, ибо они не все до конца поняли в обличениях мадам Эдмонд и жаждут понять. В частности, они спрашивают друг у друга, что она имела в виду, когда упоминала о «малолетках» и о садистском с ними обращении. Разумеется, своими ужимками они показывают, что их целомудрие оскорблено, но в то же время они в полном восторге: ведь приключения, которых они так ждали от своего путешествия в Мадрапур, начались уже в самолете. Ибо каждому известно, что обычно в дальних рейсах на борту ничего не происходит – только нескончаемо долгие часы скуки между двумя короткими приступами тревоги при взлете и при посадке.
Блаватский наклоняется ко мне и, впиваясь в меня из-за толстых стекол очков своим острым взглядом, тихо говорит (попутно отмечу, что он пользуется двумя языками – одним, суховато-корректным, в официальных разговорах, а другим, жаргонным и сочным, в частных беседах):
– Ну, я просто в отпаде.
– Почему?
– С чего это такой грязный тип готов заплатить подобную цену, чтобы только помочь этой шлюшке? Или, если хотите, скажу по-другому: как может человек совершать подобные мерзости и одновременно быть способным на такую безумную душевную щедрость?
– Какие же выводы вы из этого делаете? – говорю я, несколько удивляясь самому ходу его рассуждений.
– А никаких, – отвечает он. Но тут же добавляет со своей обычной вульгарностью: – Кроме одного: не следует придавать слишком большое значение тому, чем занимается мужчина, когда у него спущены штаны.
Я молчу, не желая вести полемику шепотом, но точка зрения Блаватского производит на меня впечатление, хотя я и не согласен с этим в общих чертах.
Он снова обращается ко мне:
– Впрочем, на этом самолете все странно, начиная с моторов. Вы сами-то их слышите?
– Едва-едва.
Все эти реплики a parte еще больше сгущают атмосферу, и тогда Робби, из чистой любезности, я в этом уверен, пытается громким голосом разрядить обстановку.
– Французский язык, – начинает он беззаботным тоном, который поначалу звучит довольно фальшиво, – поистине поразителен. Когда ты просто употребляешь слово «дом», непременно требуется уточнить: «дом Пьера», или «дом Поля», или «дом народа», или «дом культуры». Но когда ты говоришь «некий дом», все мгновенно понимают…
Он прерывает себя на полуслове, ибо видит, как наши глаза наполняются ужасом. Единственным пассажиром, кого это замечание забавляет, оказывается Блаватский, который усмотрел в нем – я полагаю, ошибочно – шпильку в адрес французов.
Тут Мишу начинает горько рыдать. Лучшего способа отвлечь общее внимание от Пако нельзя придумать, даже если бы она захотела. Ее слезы включают механизм сострадания – чувства, достаточно приятного для всех и разделяемого всеми, за исключением, разумеется, индусской четы, мадам Мюрзек и мадам Эдмонд, которая, повернув голову в сторону своей бывшей жертвы, с раздражением взирает на ее слезы.
Ее можно в какой-то мере понять. Мишу появилась на свет с серебряной ложкой во рту, в то время как мадам Эдмонд росла в среде, не знающей жалости, и выбилась на поверхность лишь благодаря таким качествам, как твердость и изворотливость, а отнюдь не хныканье.
Мадам Эдмонд встает, для того, вероятно, чтобы немного освежить макияж, и, высоко подняв голову, величественно проходит через салон. Если принимать во внимание только физическую сторону ее натуры, перед нами поистине роскошное животное, великолепное в своих пропорциях и наделенное бьющей через край энергией.
Как только она ушла, Мандзони заводит тихую беседу с Робби. О чем они говорят, мне не слышно, но, по всей видимости, он требует от своего друга нечто такое, что тому явно не нравится. Мандзони настаивает все упорнее, и в конце концов Робби, не скрывая своего недовольства, сдается. Он встает, с томным изяществом распрямляя свое длинное тело, и уступает свое кресло Мандзони, а тот свое уступает Мишу. И Мишу, которая все еще продолжает плакать, оказывается, почти не отдавая себе в этом отчета, сидящей между Мандзони и Робби и избавленной таким образом от своей соседки слева. Эта комбинация не очень устраивает Робби, который больше теперь не входит, говоря военным языком, «в соприкосновение» со своим другом, но зато она на руку итальянцу, который, получив в качестве соседок слева Мишу, а справа миссис Банистер, имеет возможность приступить к двусторонним действиям.
Пако глядит на эти перемещения со сложными чувствами и с тоскою в глазах, но после намеков мадам Эдмонд относительно причины его интереса к Мишу он не решается снова вмешаться. Что касается миссис Банистер, она словно бы даже не замечает, что у нее теперь сосед совершенно иного склада, нежели Робби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116