– От этого француза мне с… захотелось, – говорит, наклоняясь ко мне, Блаватский, и, хотя он доверительно понижает голос, каждое его слово отчетливо слышно. – И в порядке доказательства я иду в туалет.
Он громко смеется, скаля крупные зубы, встает и тяжелой, но ловкой походкой направляется в хвост самолета. Караман хранит полнейшую невозмутимость.
Как только Блаватский исчез, один из пассажиров, маленький, толстый, маслянистый, пошло-вульгарный, торопливо пересекает салон, плюхается в кресло, оставленное Блаватским, наклоняется ко мне, так что его лицо почти касается меня, ухитряясь при этом одновременно глядеть на Карамана, сидящего от меня слева, и говорит тихим голосом по-английски:
– Мистер Серджиус, я позволю себе дать вам совет: остерегайтесь Блаватского. Он агент ЦРУ. – И добавляет смиренно: – Моя фамилия Христопулос. Я грек.
Я не отвечаю. Мне претит вступать в контакт с человеком, который так нагло навязывает мне свое общество. К тому же он просто мне неприятен. От него пахнет чесноком, потом и дешевым одеколоном.
Но Караман реагирует по-другому. Он в свою очередь наклоняется к Христопулосу и как-то алчно очень тихо спрашивает у него:
– На чем основано ваше утверждение?
Я попадаю в смешное и неудобное положение, ибо два человека, сидящие по обе стороны от меня, наклонились друг к другу над моим животом.
– На интуиции, – отвечает Христопулос.
– На интуиции? – переспрашивает Караман, снова откидываясь в кресле и приподнимая правый уголок верхней губы.
Отвислые щеки Христопулоса скорбно опадают. Он тоже выпрямляется в кресле, с упреком глядит на Карамана и говорит на своем грубоватом, но исполненном страсти английском:
– Не смейтесь над моей интуицией. Если бы я не научился определять людей с первого взгляда, я бы не выжил.
– А меня вы тоже определили? – спрашивает Караман и опять кривит губы. Эта его манера начинает меня раздражать.
– Конечно, – говорит Христопулос. – Вы французский дипломат и отправляетесь с официальной миссией в Мадрапур.
– Я не дипломат, – сухо отвечает Караман.
Христопулос улыбается с видом тайного торжества, и в эту минуту я тоже уверен, что он попал в самую точку. Караман опять принимается за чтение «Монда», но Христопулоса это не смущает. Он говорит очень любезно:
– Во всяком случае, я вас предупредил. Полагаю, что этот тип буквально нашпигован подслушивающей аппаратурой.
– Я вас ни о чем не спрашивал, – цедит презрительно Караман, не отрывая глаз от газеты. – Зачем вам понадобилось кого-то предупреждать?
– Я люблю оказывать людям маленькие услуги, – говорит Христопулос, и его отвислые щеки раздвигает широченная улыбка. – И люблю, когда их оказывают при случае и мне.
Оторвав массивный зад от кресла Блаватского, он возвращается на свое место, унося с собой острый запах чеснока и пачулей.
И тут же Христопулос вместе со своими речами перестает для меня существовать: в дверях кухни, толкая впереди себя столик с едой, появляется бортпроводница. До сих пор она казалась мне воплощением безмятежности – теперь она бледна, нижняя губа дрожит. Как ни стараюсь я поймать ее взгляд, мне это не удается, она не поднимает на меня глаз. Как, впрочем, и ни на кого из пассажиров.
Бортпроводница останавливает столик посередине салона и начинает разносить подносы. Они закрепляются на подлокотниках кресел – система, которой я не люблю: у меня возникает чувство, что я пленник. Бортпроводница начинает с Блаватского, сидящего от меня справа; значит, я буду последним. Не спуская с нее глаз, я с нетерпением жду, когда она дойдет до меня; мое нетерпение объясняется не тем, что я голоден, и, уж конечно, не тем, что мне по вкусу еда, которой потчуют в самолетах, – я просто надеюсь привлечь ее внимание, увидеть ее глаза. И вот, когда она прикрепляет к креслу мой поднос, я говорю со значением и нажимом, которых явно ее заслуживает ничтожность вопроса:
– А соль у вас есть?
Никакого успеха. Не открывая рта и на меня не глядя, она показывает пальцем на пакетик, лежащий на моем подносе. Однако ее лицо в этот миг оказалось очень близко ко мне, и я еще раз отмечаю его страшную бледность. Зато губы у нее больше не дрожат. Ей удалось их укротить – но какой ценой! У нее перекошен рот.
Я не успеваю больше ничего добавить. Поставив передо мною поднос, она стремительно откатывает столик назад и вместе с ним исчезает за занавеской. Быстрота делает этот маневр очень похожим на бегство, и, видя, какое выражение незамедлительно появляется в нестерпимо синих глазах и на желтом лице мадам Мюрзек, я понимаю, что именно от нее – вернее, от ее вопросов – убежала бортпроводница.
– Эта потаскушка так и не ответила мне, – говорит мадам Мюрзек совершенно мужским из-за неумеренного потребления табака голосом.
Говоря это, она, насколько я могу судить, не нуждается ни в чьем одобрении. В одобрении мужчин, во всяком случае. Сильный пол ей решительно ненавистен, это бросается в глаза, и ничего хорошего она от него не ждет ни в какой области, включая область физических отношений, где она, по всей видимости, уже давно выбрала для себя автаркию. Зато она бы, по-моему, не возражала, если бы в ссоре, которую она жаждет затеять с бортпроводницей, она получила бы поддержку двух путешествующих вместе благовоспитанных дам, старшая из которых сидит с нею рядом.
Хотя эти две дамы между собою приятельствуют, единой пары они все же не составляют. Я бы определил их скорее как две безутешные супружеские половинки, которых сблизило их вдовство. Робби, который продолжает усердно и без всякой надежды ухаживать за Мандзони, не оставляет при этом без внимания даже самой незначительной мелочи из происходящего вокруг;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116