И всех удивляет грубость мадам Эдмонд, которая, вновь появившись в салоне, говорит резким тоном, сверкая глазами:
– Прошу освободить мое место. Садиться на ваше я не собираюсь.
Пако краснеет, но, к моему немалому удивлению, не отвечает на этот оскорбительный выпад. Он встает и, повернувшись, без единого слова, с тем же напыщенным и одновременно неловким видом, который делает все его движения немного смешными, возвращается к своему креслу. Я изумлен, видя, как этот человек, столь вспыльчивый и тщеславный, не пикнув стерпел грубый окрик, и с этой минуты у меня возникает ощущение, что мадам Эдмонд и он знают друг друга и что Пако по каким-то причинам не имеет желания вступать с нею в спор.
Что до мадам Эдмонд, пора наконец сказать и о ней.
Ах, ну конечно, разве может она не гордиться собственным телом! Крупная, светловолосая, хорошо сложенная, с упругой грудью, которая прекрасно обходится без бюстгальтера, и оба тугих соска дерзко торчат под тканью платья, мадам Эдмонд пристально смотрит на всех сидящих в салоне мужчин, смотрит затуманенными глазами и приоткрыв рот, словно от одного только их вида у нее слюнки текут. Своим ртом она вообще играет очень охотно и имеет привычку, глядя на вас, все время облизывать круговыми движеньями губы, и вы поневоле начинаете думать, что являетесь для нее лакомым куском.
Вначале я увидел в мадам Эдмонд безобидную нимфоманку, но нечто непреклонное, каменное, порою мелькающее у нее в глазах, привело меня к заключению, что в этом выставляемом напоказ разгуле секса есть свой расчет; приветливая и ласковая, эта дама будет вас, разумеется, усердно обхаживать, но отнюдь не из одной лишь любезности.
Ее платье с так удачно размещенными разводами не позволит вам ни на мгновенье забыть об упругости ее бюста, о необъяснимой способности ее сосков всегда пребывать в напряжении. К тому же оно щедро открывает для обзора ее нижние конечности.
Глядя на них, задаешься вопросом, как им удается быть такими ладными и стройными, если она так мало пользуется ими для ходьбы или бега. Но все же я не решаюсь видеть в них только дар Божий. Ибо дар тратится безоглядно, тогда как мадам Эдмонд управляет своим хозяйством довольно расчетливо. С той минуты, когда я сел в свое кресло, я наблюдал, как она, играя глазами и ртом, ласкает манящими взорами всех имеющихся в наличии мужчин. Исключая Пако. Это исключение, даже еще до злобной ее выходки против Пако, меня и насторожило, тем более что сам лысый господин тоже ни на миг не позволил своему взгляду скользнуть в направлении мадам Эдмонд, а ведь она не может не привлекать к себе внимание! Даже Караман и тот несколько раз едва не угодил в ловушку – при всей своей, казалось бы, защищенности от соблазнов подобного рода.
В последний раз взглянув на бортпроводницу – она неподвижно сидит с опущенными глазами, сложив на коленях руки, – я в свою очередь тоже смежаю веки и, должно быть, мгновенно засыпаю, ибо сразу оказываюсь в мире сновидений.
Не буду сейчас – во всяком случае, в подробностях – рассказывать свой сон; он был тягостен и неоригинален. И крутился, хотя и в разных вариантах, вокруг одной-единственной темы – вокруг пропажи.
Я на вокзале, я ставлю на пол чемодан, чтобы взять билет. Я оборачиваюсь. Чемодан исчез.
Место действия меняется. Я брожу по многоярусной автомобильной стоянке у площади Мадлен в Париже. Я не могу вспомнить, на каком уровне я поставил машину. Я обхожу все подземные этажи. Машины нет.
Я гуляю вместе с бортпроводницей в лесу Рамбуйе. Очень высокие папоротники. Я иду впереди, пробивая ей путь. Оборачиваюсь. Ее уже нет. Я зову ее. Вокруг сгущается туман, и одновременно наступает ночь. Я зову ее снова. Поворачиваю обратно. Раза два или три, в разных направлениях, я вижу среди деревьев ее силуэт. Я всякий раз устремляюсь ей навстречу. Но по мере того как я пытаюсь приблизиться к ней, ее силуэт отступает. Я как безумный бегу – она совсем исчезает во мгле.
Просыпаюсь с бешено бьющимся сердцем, весь в поту. Бортпроводница спокойно сидит на своем месте. Во всяком случае, ее телесная оболочка. Но где она сама, эта женщина, что живет по ту сторону своих опущенных глаз? Или своей – такой похожей на искреннюю – улыбки.
Я отвожу глаза, я замечаю Пако, его гладкий пламенеющий череп, его глаза, вылезающие из орбит под напором гнетущих его мыслей.
– Как получилось, – говорит он, глядя на Карамана, – что в Париже для меня оказалось невозможным найти карту Мадрапура?
– Вам бы это не удалось и в Лондоне, – говорит Караман, кривя губу. – Единственные карты этого региона – индийские, а правительство Индии не признает существования независимого Мадрапура. На картах даже такого названия нет.
– В таком случае, – говорит Пако с широкой улыбкой, – если такого названия нет на картах, откуда мы знаем, что Мадрапур существует?
Караман в свой черед тоже улыбается, сохраняя при этом чопорный вид.
– Я полагаю, – говорит он с иронией, – это произошло потому, что туда уже кто-то ездил.
После чего опять наступает молчание, и кажется, будто ирония обращается, как бумеранг, на самого Карамана. Похоже, что никто из пассажиров нашего самолета не бывал в Мадрапуре, а если кто-то и был, не считает нужным об этом сказать. Я гляжу наугад на Христопулоса, но его лицо, надежно укрытое беспокойно бегающими глазками и огромными усами, непроницаемо.
– Мадемуазель, – говорит Бушуа, изможденный компаньон Пако, – был ли уже до этого хотя бы один рейс на Мадрапур?
– Дорогой мой, ведь бортпроводница уже ответила на ваш вопрос, – говорит Пако с нетерпеливостью, которая меня удивляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116