И не только увидела, но и узнала.
– Как вы можете утверждать, что это было озеро? – внезапно спрашивает голос, в котором по манере и произношению я тотчас узнаю голос Карамана. – Было ли для этого достаточно светло? – продолжает он с присущей ему речевой элегантностью. – И позволяет ли вам ваше зрение видеть так далеко, чтобы можно было разглядеть другой берег?
– По правде говоря, нет, – отвечает Мюрзек.
– Тогда это могла быть река, – говорит Караман тоном учителя, поймавшего ученика на ошибке.
– Нет. У реки есть течение.
– Если вода была черной, течения разглядеть вы не могли.
– Это возможно.
– И размеры иллюминатора так малы, – с вежливой настойчивостью продолжает Караман, – что вы не могли отдать себе отчет в реальных размерах этого водного пространства.
– Пожалуй, так, – говорит Мюрзек.
– При этих условиях, – заключает Караман с торжествующей нотой в голосе, – вы не можете нам с уверенностью сказать, видели вы озеро, реку, пруд или просто лужу…
По кругу пробегают довольно противные смешки и ухмылки, как будто большинство торопится сделать вывод, что Караман, ко всеобщему удовольствию, заткнул наконец рот этой несносной Мюрзек.
– Но ведь это чистейший идиотизм! – говорит Робби, и его протестующий голос поднимается до пронзительных нот. – Совершенно неважно, увидела ли мадам Мюрзек озеро, или это была река или пруд! Важно то, что она узнала место нашей первой посадки!
– Да как она могла его узнать, – с уничтожающей вежливостью откликается Караман, – если она описывает его так неточно?
Мстительные смешки возобновляются. Благодарение Богу, решительно отвергнув лжепророков, большинство снова внимает добрым пастырям – Блаватскому и Караману. Здравому смыслу и софистике. Яростному скептицизму и педантичной рассудительности.
Надежда явно возрождается. Надежда очень скромная, поскольку она довольствуется мыслью, что самолет после суток полета, может быть, и не возвратился туда, где он приземлялся накануне.
Но круг потерял одного из своих членов. Круг дрожит в холодном ознобе. Когда самолет снова поднимется в воздух, круг не будет знать ни куда самолет летит, ни кто им управляет. Круг не знает абсолютно ничего. И все-таки худо-бедно он начинает чуточку успокаиваться. Ах, для этого ему так мало надо! Крохотная, совсем крохотная надежда хотя бы не летать по замкнутому кольцу…
Я вовсе не выставляю себя этаким провидцем. И не собираюсь обвинять большинство. Ведь и сам я… Стоило гнусавому голосу дать мне понять, что моя болезнь всего лишь «ошибка», и прописать мне какое-то неведомое снадобье, – и я, полагавший, что не позднее чем через сутки отправлюсь по стопам Бушуа, уже считаю себя исцеленным.
В эту минуту в разговор вступает бортпроводница, совершенно ошеломив и большинство, и меньшинство круга, настолько ее заявление противоречит той роли успокоительницы, в которой она до сих пор перед нами выступала.
Она говорит мягким голосом:
– Мадам Мюрзек сказала правду: она в самом деле увидела озеро.
Я поворачиваю голову в ее сторону, но не могу разглядеть ее лица, для этого в самолете слишком темно. Я различаю во мраке какие-то движения, слышу два-три приглушенных восклицания. А Блаватский довольно нелюбезно говорит:
– Откуда вы знаете?
– Я сама его видела, – спокойно отвечает бортпроводница.
– Вы его видели! – восклицает Блаватский. – И когда же? – добавляет он, и в его голосе звучит почти что угроза. – Могу ли я вас об этом спросить? – И формула вежливости весьма мало вяжется с его тоном.
– В тот самый момент, когда я открыла exit. – И она продолжает с полнейшей невозмутимостью: – Я видела все, что описала мадам Мюрзек: озеро, набережную, лодку.
После довольно длительной паузы Караман говорит с интонацией человека, обладающего монополией на способность логически рассуждать:
– Но из этого вовсе не следует, что место, где самолет вчера высадил индусскую чету, было тем же самым.
– Этого я не знаю, – все так же спокойно говорит бортпроводница – Когда высадились индусы, было темно хоть глаз коли.
– А мадам Мюрзек кое-что видела, – насмешливо вставляет Блаватский.
– Естественно, – отзывается Мюрзек, – поскольку индус освещал себе путь электрическим фонарем, который он забрал у бортпроводницы.
– Я хотел бы напомнить, что при этом сама бортпроводница ничего не видела! – восклицает Блаватский, и его тон звучит почти оскорбительно.
– Но это нисколько не противоречит тому, что говорит мадам Мюрзек! – с горячностью восклицает бортпроводница. – Я ничего не видела потому, что в ту секунду, когда я захлопнула exit, индус еще не зажег фонаря.
– Никто и ничто не подтверждает, что он вообще его с собой взял, этот ваш пресловутый фонарь! – говорит Блаватский.
– Я это подтверждаю! – говорит бортпроводница. – Когда индус перешагнул порог exit, он держал его в левой руке, а в правой у него была сумка искусственной кожи.
– Прошу прощения, – вступает опять Караман, явно радуясь тому, что поймал ее на ошибке. – Сумка искусственной кожи находилась у женщины!
– Да, но индус взял сумку у нее из рук после инцидента с мсье Христопулосом.
– Я ничего такого не заметил, – говорит Караман.
– А я это заметила, – говорит бортпроводница. – Я не спускала глаз с его рук из-за моего фонаря. До последней секунды я надеялась, что он мне его вернет. К тому же я его об этом сама попросила, когда он проходил мимо меня, собираясь выйти из самолета.
– Вы попросили его вернуть вам электрический фонарь? – спрашивает Караман. – Лично я этого не слышал, – добавляет он с вежливым недоверием, как будто достаточно ему, Караману, «не заметить» или «не услышать» чего-то, как существование этой вещи тут же становится недействительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116