Они прямо-таки перепугались.
- Это настолько сложно? - спрашивают.
Ну, чудаки!
- Так я ж там чужой буду! - говорю. - Это ж пока я людей к себе
приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом, - говорю, - пока
я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не узнаю, с какой стороны мне за
дело браться?
Они еще пуще приуныли.
- А здесь, - спрашивают, - можно избежать этих трудностей?
- Здесь, - отвечаю, - трудность одна: что люди против вас настроены,
что они меня и слушать не станут.
- А в другом месте? - спрашивают.
Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит. Не
оплошаю, то и выйдет.
Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу
уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник хотел было за
меня вступиться, так они на него всей бандой кинулись, мне же и отбивать
пришлось. Повоевал я малость, да и сдался, потому что - бесполезно. Ведь
если б они и вправду хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого
надо. Так что слова-то зря тратить? "Попробую, - думаю. - Хуже все равно
не будет, хуже некуда, а вдруг получится?"
Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у меня с
ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается, заслоняется. Прямо
спрошу, и то не ответит, отговорится. "Ладно, - думаю, - пусть время
доспеет."
А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков по
сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не держаться. Ну и
одежонку бы поприглядней, не те ремья, что сам себе смастерил. Тоже не
больно просто: попробуй им растолкуй, как оно видеться должно, особо
насчет цвета. Ну, мало ли. Всякого хватало.
Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам
выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез - и прямо
страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу не во что
упереться. Небо кругом - серо-голубое, а за дымкой сизой чуть предгорье
означилось. А запад-то весь горит-светится, поверху еле-еле розовое, а что
ниже, то гуще цвет, кровавей. И запахи навалились, даже голова отяжелела.
Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий
стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое,
позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава
шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни
наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки
потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал
- обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль
впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою
потраченную возвернет?
Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине
потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести.
Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести.
Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...
Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ
копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на
поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как
там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да
приключится.
Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в
свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко
мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему
с мальцом?
Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на
Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем
плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и
просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели
однолетки мои, а только чтоб Фалхи...
Нет, он не вовсе старый стал - крепкий такой мужик, еще в силе,
только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы
не шрам на щеке памятный - это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и
вытаскивал - засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как
черная кора стало у него лицо - все в морщинах да рытвинах, и глаза без
свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, -
думаю, - оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь?
Если уж Фалхи стал такой...
А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну,
делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:
- Фалхи!
Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
- Кто тут? - спрашивает.
- Да я, - говорю, - Ули.
Он:
- Кто? Где? - А сам уже и не соображает со страху.
- Да тут я, - говорю, - сейчас вылезу.
Увидел меня и еще хуже затрясся:
- Чего тебе, - сипит, - неуспокоенный дух?
- Какой я тебе дух? - говорю. - Отпусти свой дурацкий талисман да
пощупай! Чай поплотней тебя буду!
Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу
треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким
голосом, повернулся - и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще
кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да
три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А
уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь
до утра.
Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились
- где уж тут думать?
Одного себе не прощу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17