А домик-то
наш пустой стоит, и огород бабкин не полит. Ой бабушка моя родная,
бабулечка моя, да зачем ты меня бросила? Худо ль нам было вдвоем:
жили-поживали, на долю не плакались! Ой да я б тебя, бабуленька, на руках
носил, от ветра ли, от дождичка прятал бы, слова поперек не молвил бы,
только не оставляла б ты меня одного-одинешенького! Гонят нынче все меня,
обижают, никто на свете мне не рад! Одна ты у меня была, да и то бросила,
отворотилася. Ой не видать мне теперь солнышка светлого, по травушке не
ходить! Помирать мне теперь в темнице каменной!
Наревелся, аж голова разболелась, а вроде полегчало. Да и то,
вспомнил я, как бабка упреждала. Коль знают наверху про ползучих, знать
выбрался кто-то отсюда, рассказал. Он сумел, так может и я сумею? Тут мне
и есть захотелось. Пара лепешек у меня была, сам испек на дорогу, ну,
отломил кусочек, воды из фляжки глотнул - и навалился на меня вдруг тяжкий
сон. Сам уж не знаю с чего, только спал я потом беспробудно, может, день,
а может, и два. Это я потому знаю, что как проснулся, лепешки-то мои
закаменели, а вода припахивать стала. И еще мерещилось мне сквозь сон, что
трогают меня, тормошат, но только шевельнусь - крепче прежнего засыпаю.
Ну, а дальше и вспомнить нечего: ни дня, ни ночи, ни свету, ни
радости. Я уж и чудищу-то, как родному, радовался: встанет торчком и
молчит, а все не один. Я его помалу и понимать начал. Ну, не так, как
зверье, а все-таки получше, чем людей. Я ведь как зверя понять хочу,
поверить должен, что я такой, как он. И шерсть на мне такая, и лапы такие,
и хвост такой. Вот и теперь, торчит оно рядом, а я глаза закрою и думаю
себе: "Вот я, по правде, какой. Длинный, серый весь, и спина у меня
костяная, и глаз у меня нет, и руки я в себе прячу". И вот доходит до меня
мало-помалу, как это свету сроду не видеть, и не ведать, что оно такое. И
еще чую: есть у меня заместо глаз что-то невидимое, что впереди летит.
Наткнется на стенку - воротится, - я эту стенку и увижу. И себя ровно вижу
со стороны, какой я нескладный, несуразный, весь торчком. И руки у меня
две, и ног маловато, и наверху все время что-то шевелится.
Ладно, коль так, стал я ему знаками показывать. Как раз у меня вода
кончилась - я уж и так тянул, по самой малости пил, а оно чем меньше
пьешь, тем больше думаешь. А кончилась - и вовсе невмоготу: грудь печет,
губы трескаются, а в голове одна вода. Только и слышно, как плещет.
Я уж и так, и так: и фляжку покажу, и рот раскрою. Чего только не
изображал, а потом лег и не шевелюсь, потому как мочи нет. Ну, оно то ли
поняло, а может, само догадалось, только чую - тормошит. Руку протянул, а
там посудина с водой.
Ну, тут я ободрился малость. "Чего горевать? - думаю. - Может, поймет
оно меня, выпустит на волю-то. Ничего уж больше мне не надобно, мне б на
солнышко только глянуть, а там хоть помирай". А потом и сам вижу: неладно
со мной. Вовсе слабый стал, лежу и лежу, головы не поднять. Оно уж мне и
еду стало таскать - невесть что, а так даже не очень противно. Ни еды не
хочу, ни питья, ни разговору. Даже на волю больше не хочу.
Уж не знаю, сколько так было - там, внизу, времени нет: темь да
тоска, тоска да темь - только раз открываю глаза - и вижу. Глазами вижу.
Гнилушечки-то мои они давно прибрали, я только на ощупь и шарился. А тут
вдруг светло. Не так, чтоб сильный свет - еле-еле теплится, а мне с
темноты и он краше солнышка показался. Гляжу и наглядеться не могу - та же
клетка постылая, камень да бляшки эти - а все перемена. Сижу и гляжу, а
тут и оно пришло. Ой, матушка! Впервой я его толком разглядел, прямо
оторопь меня взяла. Еще страшней, чем в первый-то раз оно мне глянулось!
Встало оно, крюками уцепилось, уставилось на меня тем, что у него
заместо глаз, брюхо свое морщинистое выставило - глаза б на него не
глядели! Прямо совестно: оно для меня старалось - легко ли ему было про
свет додуматься? - а у меня от него с души воротит. А ведь я чай для него
не краше!
"Нет, - думаю, - какое ты ни есть, а я тебя полюблю. Как аврушек
милых, как кота рыжего, что с рук моих ел, как все зверье, что без страху
ко мне ходило. Вот возьму и полюблю себе назло, и никуда ты от меня не
денешься!"
И как решил, тут вся немочь с меня и сошла, пить-есть стал, по дому
ходить, даже петь потихоньку стал, чтобы себя развеселить. И все думаю про
него, думаю. Что вот не знало оно меня, не ведало, увидало чудище такое и
не испугалось, не отворотилося. Что вот кормит-поит и заботится, как
умеет. Не то, что деревенские! Ну и прочее такое, все хорошее, что в
голову придет. И крюки-то у него вовсе не страшные только чтоб держаться,
красивые даже, гладенькие такие. А на спине пластины костяные - это чтоб
сверху на пришибло, под землей чай ходит. А что глаз нет, так зачем ему
глаза в темноте-то?
И вот чую: на лад дело идет, я уж скучать стал, как его долго нет.
Пусто мне без него, маятно. И угадывать стал, как ему прийти. Оно еще
когда явится, а я уж знаю, радуюсь. И оно мало-помалу приручается. Само
еще не поймет, а ко мне тянется. Вот как станет мне худо, как позову его -
так и прибежит. Стоит и глядит, само не знает, чего пришло, а мне и любо.
Только одно болит: не разумеет оно меня покуда. Тянется ко мне, а меня не
разумеет. А ведь мне до того надо, чтоб хоть кто-то меня понял! Прежде-то
оно само выходило, что и бабка все про меня знает, а то просто за деревню
уйди - в лес, в поле ли, кликни - и прибежит кто-то живой, ответит. А тут
одно оно у меня - а не разумеет!
И еще по-другому мне как-то думаться стало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17