Впервой вот так-то
подумалось: чего это оно, такое чужое, мне отозвалось, а свои,
деревенские, знать меня не хотели? Вроде и люди незлые, за что ж они меня
невзлюбили? А может, я сам виноват? Сам от них за обидой схоронился? Ведь
полюби я кого, ну хоть как чудовище это, разве б он не откликнулся? Ведь
знал же про зверей, что коль душу на него не потратишь, на добро
поскупишься, то и не ответит тебе никто, а от людей хотел, чтоб просто так
меня, непохожего, любили! "Нет, - думаю, - коль выйду отсюда, по-другому
стану жить. Людей, их больше, чем зверье, жалеть надо. Звери-то, они
умные, все понимают, а люди - как слепые, тычутся, тычутся, и ни воли им,
ни радости".
Долго оно так тянулось; как знать, чем бы и кончилось, да приключился
мне тут великий страх. Помнится, я как раз поспать приладился, а тут
шатнулась вдруг земля, полезла из-под меня. Я было на ноги - а встать не
могу, наземь швыряет. У меня со страху и голос пропал, зову его, весь
зову, и чую: бежит оно ко мне, да не поспеет - ой, не поспеет! - потому
грохнуло уже, затрещало, заскрипело, лопнула посредине крыша, и пошла,
пошла трещина коленями, вот-вот накроет. И свет мигнул и погас.
И тут разжалось у меня горло, завопил я что есть мочи: не звал уже,
знал, что не поспеет, так, со страху орал.
И стало так, что у меня весь страх пропал. Услышало оно меня! Не как
прежде, не изнутри, а по правде услышало! Даже остановилось от удивления,
а потом еще пуще припустило. Влетает - а я к нему! Прижался меж крюками и
реву, со страху прежнего реву и с радости.

Ну, после того все переменилось. Забрало оно меня к себе. Тоже мешок
каменный, но попросторней. И, кроме бляшек тех, еще штуки разные стоят. Их
там, домов-то подземных, штук пять, а мой - последний. Я это потом узнал,
как выходить начал. Сперва-то оно меня еще запирало, да и темь была
непроглядная. Погодя оно мне и свет сделало и говорить со мной стало.
Пришло раз, а за ним штука такая сама ползет. Блестящая вся, ровно из
самого дорогого железа. Боязно, конечно, да я сердце сдержал - знал, что
не обидит.
И вдруг из этой штуки голос. Мертвый такой, скрипучий, и что говорит
- неведомо, а у меня ноги так и подкосились. Сел где стоял - и рот открыть
не могу. Ну, потом переломил себя, повторил, как сумел. Дело-то на лад и
пошло. И как поняло оно, что меня Ули зовут, как услышал я свое имя... ну
не рассказать! Ровно теплом душу опахнуло.
Учит оно меня своему языку, а я к тому способный, за всяким зверем
так повторю, что не отличит. Тут-то потрудней, да охота больно велика. Мы
уж стали помалу друг-друга понимать. Так, самое простое, потому как слова
у нас разные... ну, про другие вещи. И вот чудо: говорим мы с ним, а оно
ровно не верит. Верит и не верит, будто я камень какой. И еще я приметил:
оно меня от других чудищ прячет. Как кто придет - сразу дверь мою на
запор, еще и слушает, не сильно ли шевелюсь.
"Нет, - думаю, - бабка-то меня не зря упреждала. Видать, была промеж
нас сдавна вражда, вот оно за меня боится".
А потом стало оно мне всякие свои вещи показывать. Инструменты хитрые
принесло, что с ними делать показало и давай загадки загадывать. Вроде как
есть у них такая штука, что камень ровно глину мокрую режет - так мне из
камня того надо фигурок, какие оно велит, наделать. Сперва попроще: кубик
там, шарик, потом похитрее: человечка или что оно там еще придумает. Ну, и
другое всякое. Что ни раз, то трудней загадка.
К тому-то времени мне совестно как-то стало: оно да оно, - я его и
стал Наставником звать - сперва про себя, потом в голос. Ничего, привыкло.
Сколько-то погодя я и насмелился спросить, кто они такие и почему под
землей живут. Насмелился - и сам не рад, до того оно удивилось. Не потому,
что спросил, а что мне это в голову пришло. Как обломилось у меня что от
того удивленья! Понял я вдруг, что оно и сейчас меня за человека не
считает. Ничего не стал говорить, отворотился и сижу. Я-то к нему со всей
душой, а оно так, выходит? Слышу, зовет:
- Ули, Ули! - А я не гляжу. Неохота мне на него глядеть. Придвинулось
оно, трогает меня рукой своей холодной и опять:
- Ули, Ули!
И чую: тревожно ему, маятно. И опять, жалостно так:
- Ули!
Ну, тут у меня злость прошла. Одно ведь оно у меня, как сердиться?
Ткнулся лицом в белое его морщинистое брюхо, и стало нам обоим хорошо.
Побыли так, а после за прежние дела взялись. Стал мне Наставник
рассказывать о них помалу. Так, по капле, сколько за раз пойму. Что всегда
они под землей жили, и вся глубь подземная в их воле. Всюду у них
ходы-проходы и дома их подземные, и еще всякое такое, что я не пойму. Что
народ они великий и могучий, и знать не ведали, что сверху могут разумные
жить. Потому, по их выходит, что сверху жить никак нельзя. То жара сверху,
то мороз, и еще что-то другое, от чего умирают вскорости. А колодцы, вроде
нашего, - это чтобы дышать, и будто колодцев таких тьма-тьмущая.
Я ему и говорю:
- Отпустил бы ты меня, Наставник! Худо мне тут. Мне глазами надо
глядеть, ушами слушать, средь живого жить.
Подумал он и отвечает погодя: "Понимаю, мол, что тебе здесь не очень
хорошо, но ты должен остаться, Ули. Очень, мол, это важно и для вас, и для
нас".
- А потом, - спрашиваю, - ты меня отпустишь?
- Да, - говорит, - когда мы сделаем это самое, очень важное дело.
Поплакал я после тихонько, а больше не просился, потому как почуял,
что и впрямь надо. Потому что боль в нем была и страх, мне и самому
чего-то страшно стало.
И опять пошло: всякий день что-то новое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17