Говорили мы уже почти
вольно, бывало, конечно, что упремся - больно мы разные. Мне то помогало,
что я его нутром понимал. Застрянем, бывало, Наставник объясняет, а я слов
и не слушаю - ловлю, что он чувствует, что в себе видит - так и пойму. И
все уже по-другому вижу. Про приборы знаю, что у меня в комнате стоят, -
для чего они. Знаю, какой можно трогать, а какой - нельзя, и что они
показывают. То есть не показывают они вовсе, а говорят - так, как все
подземные говорят: таким тонким-тонким голосом, что его моими ушами не
услышишь. Это Наставник мне вместо большого устройства разговорного такую
штуку сделал маленькую, чтоб ее на голове носить. Она-то их голос для меня
слышным делает, а мой - для них. А что обмолвился, - так для них что
видеть, что слышать. Просто эта моя штуковина так сделана, что я слышу,
когда они говорят, а когда только смотрят - не слышу.
Я теперь по всей лаборатории хожу - так это место зовут. Наставник
здесь теперь и живет, только я об этом не понял. Я ведь выспрашивал -
интересно мне, как они между собой, про семью там, про обычаи. А он и не
понял, вот чудно! Так, выходит, что у них всяк сам по себе, никому до
другого дела нет. Ну, Наставник мне, правда, сказал, что оно не совсем
так: заболеешь или беда какая стрясется - прибегут. А если, мол, все
хорошо, кому какое дело?
Я его и спрашиваю:
- А чего ты тогда меня от других прячешь? Коль уж никому дела нет?..
А он мне:
- Погоди, Ули. Это, - говорит, - вопрос трудный, я тебе на него
сейчас не отвечу. Ты, - говорит, - мне просто поверь, что так для тебя
лучше.
- Эх, - думаю опять, - права бабка была!
Наставнику ведь для меня пришлось свет по всей лаборатории делать.
Я-то уже к темноте малость привык, и штука моя разговорная помогает: как
что больше впереди - позвякивает, а вот мелочи - все одно не разбираю. И
еще не могу, как они, в темноте мертвый камень от металла и от живого
камня различать. Живой-то камень - он вовсе не живой, только что на ощупь
мягок или пружинит. Они из него всю утварь мастерят, а как что не нужно, -
расплавят да нужное сделают.
Так у нас, вроде, все хорошо, а я опять чего-то похварывать стал. И
не естся мне, и не спится, и на ум нечего не идет. Глаза закрыть - сразу
будто трава шумит, ручей бормочет, птицы пересвистываются. А то вдруг
почую, как хлебом пахнет. Так и обдаст сытым духом, ровно из печи его
только вынимают. А там вдруг жильем обвеет, хлевом, словно во двор
деревенский вхожу.
Наставник топчется кругом, суетится, а не поймет; и мне сказать
совестно - пообещался, а слова сдержать невмочь. Ну, а потом вижу: вовсе
мне худо - сказался. Призадумался он тут, припечалился. Мне и самому хоть
плачь, а как быть, не знаю.
А он думал-думал и спрашивает, что если, мол, даст он мне наверху
побывать, ворочусь ли я?
А я честно говорю:
- Не знаю. Вот сейчас думается: ворочусь, а как наверху мне сумеется
- не скажу.
Подумал он еще, подумал (а я чую: ох, горько ему!) и говорит:
- Ули, в свое время я не отвечал на часть твоих вопросов, потому что
считал преждевременным об этом говорить. Не думаю, что ты сможешь сейчас
все понять, но все-таки давай попытаемся. Хотя бы причины, по которым я
удерживаю тебя здесь.
Ты, мол, заметил, наверное, как трудно мне было признать тебя
разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя единственной
разумной расой. Под землей других разумных нет, в океане тоже, а
поверхность планеты, мол, это место, где по существующим понятиям жить
нельзя. Вы настолько на нас непохожи, что я и сам-де не пойму, как мы
сумели объясниться. Но даже, приняв как факт, что ты разумен, я пока не
смогу доказать этого своим соплеменникам.
- Сколько, - говорит, - я над этим не думал, так и не смог найти
каких-либо исчерпывающих критериев, определяющих разумность или
неразумность вида. Главная, - говорит, - наша беда - отсутствие опыта. В
таком деле будет сколько умов - столько теорий, и тогда все пропало,
потому что бездоказательная теория неуязвима. Есть, - говорит, - один
способ доказать, что ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего
отношения: развить тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь
говорить с нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут
отмахнуться от факта.

- А зачем мне это? - спрашиваю. - Мне, - говорю, - обидно было, когда
ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!
- Не торопись, Ули, - отвечает, - сейчас я дойду и до этого. Дело, -
говорит, - в том, что считая поверхность планеты необитаемой, мы уже
четвертое поколение выбрасываем на нее то, что вредно и опасно для нас
самих.
Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они делают
всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то ядовитая. Или не
зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это наверх кидают, а оно
опасное: не только мрут от него, но и уроды родятся. Ну, тут меня уж за
душу взяло! Младенчика вспомнил, безрукого, безногого, что первым у Фалхи
народился, у того, из Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!
А он дальше гнет:
- Ты же, - мол, - понимаешь, Ули, что это дурно. Что если, - мол, - с
этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы, - мол, - по всей
планете живем, и всю ее отравляем. А если, - говорит, - я не докажу, что
наверху разумные живут, никто меня не станет слушать. Или еще хуже:
примутся судить и рядить, пока не окажется поздно. Все, - мол, - зависит
только от тебя, Ули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17