На квартиру, паланкин, оклейку комнат и все остальное ушло около ста юаней, осталось чуть меньше четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хорошенько хоть несколько дней. Сколько лет бегал с коляской, потел! Да и я засиделась в девицах. Хочу поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что не ушла бы из дома. Сейчас злость прошла. Отец есть отец, а я у него – единственная. Да и ты ему по душе! Придем повинимся. У него деньги есть. По наследству достанутся нам. Поверь, лучше с ним помириться, чем всю жизнь спину гнуть на чужих. А может, ты дня через два сам к нему сходишь? Выгонит – не беда! Раз выгонит, другой выгонит, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда будем ходить с гордо поднятой головой, никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя оставаться надолго, иначе будем всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?
Но у Сянцзы на уме было совсем другое. Когда Хуню пришла в дом Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. То, о чем говорит Хуню, тоже выход. Только не для него.
Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма добровольно летит в силки. Даже в клетке поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.
Сянцзы не желал идти на поклон к Лю Сые. С Хуню его хоть что-то связывает, с Лю Сые – ничего. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.
– Не могу я сидеть сложа руки! – снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.
– Ах, бедняга! – с иронией произнесла Хуню. – В таком случае займись торговлей!
– Нет! Я умею только возить коляску, и мне это нравится!
От злости у Сянцзы стучало в висках.
– Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился со мной в постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты и медяка не дал. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!
Сянцзы ничего не ответил

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Просидев без дела до праздника юаньсяо Юаньсяо – народный праздник в честь первого в году полнолуния. Приходится на 15-и день первого месяца по старому (лунному) китайскому календарю. К празднику обычно готовили юаньсяо – блюдо из рисовой муки с сахаром.

, Сянцзы потерял всякое терпение.
Зато Хуню была счастлива. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась его всячески задобрить, покупала подарки, готовила изысканные блюда.
Во дворе жило еще несколько семей, большей частью по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд – рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали несгоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои – все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. Посреди двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду.
Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики в худой одежонке весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, на которую заработают молодые. А молодые, бывало, возвращались с пустыми руками, усталые, злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось лишь молча глотать слезы.
Женщины ухаживали и за старыми, и за малыми, да еще ублажали мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые – искать возможность самим заработать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось кое-как накормить стариков и детей и уложить спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, по комнатам гулял ветер, выдувая последнее тепло.
Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, некоторые – на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, облысевших старух.
Девушки, завернувшись в тряпье, почти голые, сидели в своих комнатушках, как в заточении – им не в чем было выйти на улицу. Когда же приходилось выбежать во двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей – нет ли кого поблизости, и выскакивали, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушек ждала участь их матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями «ради их же собственного счастья».
В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась лишь одного – как бы у нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили самые дешевые товары – кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину или конину. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленье или жаркое, соевый творог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70