Гавейн сразу освоился с ними, и я была благодарна им за то, что они видят в нем не «меньшего брата», а такого же человека, как мы, только с иным жизненным опытом. В наших кругах с уважением внимали бы рассказам какого-нибудь турка или эскимоса о его образе жизни, но те немногие из моих друзей, с которыми я знакомила Лозерека, со снисходительными гримасками вполуха слушали его, когда он рассказывал о море. Его акцент был смешон, а Бретань – недостаточно дальний край, чтобы возбудить любопытство парижан. Прошли времена Пьера Лоти. «Брат мой Ив» – это безнадежно устарело.
А вот Франсуа, как никто, умел отвлечься от местного колорита и сосредоточиться на личности собеседника. Мы все четверо в тот вечер чувствовали себя старыми друзьями, и Гавейн на сей раз не был «забавным экземпляром, которого ты подцепила на ферме…».
Мы договорились писать друг другу на адрес Конана, хотя, проводя по многу недель в море, он нечасто имел возможность отправить мне письмо и забрать мои. Даже эту радость отнимал у него океан, самую простую, то единственное, чем можно утешиться в разлуке: подать друг другу весточку, услышать родной голос по телефону, – даже этой радости, доступной всем, вплоть до преступников в тюрьмах, он был лишен.
В первом же письме он написал о том, в чем не решился признаться на Маэ: с ловом тунца на Сейшелах он покончил. Его знаменитый и таинственный план, связанный с Южной Африкой, был уже близок к осуществлению. Ему оставалось всего три-четыре года «тянуть лямку» – сущие пустяки!
Решительно, для людей, которые не имеют представления о сорокачасовой рабочей неделе, о выходных и праздничных днях, время течет в другом темпе. «Тянуть лямку» три года – мне это представлялось вечностью, и вся эта любовь двух беглецов, вечно отодвигаемая на задний план то семейным, то профессиональным долгом, которую снова убивали, не успев воскресить, начинала казаться мне нереальной. Тем более что мои мысли тоже занимал грандиозный план: вырисовывалась моя книга о медицине и женщинах, и Франсуа вызвался быть моим соавтором. По профессии акушер-гинеколог, он мог оказать мне неоценимую помощь. Моя повседневная жизнь меня вполне устраивала. Я зарабатывала достаточно, могла тратить деньги, как мне вздумается, видеться с друзьями, путешествовать, жить в квартире, которая мне нравилась… Я прекрасно сознавала, какая пропасть лежит между моей жизнью и жизнью Лозерека. Он только на старости лет сможет воспользоваться деньгами, доставшимися ему ценой тяжкого труда, пожить в хорошем доме, где он бывал так мало и куда вернется только тогда, когда окончательно разучится жить на земле.
Итак, шли месяцы, и Гавейн, несмотря на нашу переписку, становился лишь далеким парусом на горизонте. Я честно пыталась освободиться от него. Но верно говорят, что сердцу не прикажешь… Со временем я обнаружила, что свободна… от Сиднея! И он и его хозяйство интересовали меня теперь не больше, чем старый хлам. Для меня стало пагубной манией сравнивать двух моих мужчин, и я поняла, что для Сиднея мое тело никогда не было чем-то неповторимым и он никогда не думал обо мне как о единственной и незаменимой женщине. Разумеется, он был прав. Но мне повезло: я знала мужчину, одержимого мной, и чем дальше, тем труднее мне было привыкнуть к чувствам умеренной температуры.
В первые годы в Соединенных Штатах мне было лестно, что я и в области эротики не отстаю от интеллектуального авангарда. Я была еще так наивна, что думала, будто существует авангард в любви! С Эллен Прайс и Элом, со всеми нашими друзьями сексологами и сексопатологами, психоаналитиками и сексоаналитиками мы блестяще рассуждали о наслаждении и любви, что, однако, не очень помогало нам заниматься ею на практике. Эл после книги Эллен стал практически импотентом и мог иметь дело только с проститутками – таков был его ответ своей женушке. У Сиднея же, наоборот, активность усилилась, но в тональности «Аппассионаты». Все это непринужденное дилетантство, которое когда-то так манило меня, сегодня стало казаться скорее постыдным, нежели изысканным.
Я начала понимать, насколько в совместной жизни все зависит от точки зрения: одно и то же в мужчине может злить или умилять, смотря по тому, ищешь ли ты повода расстаться или остаться с ним. Все в Сиднее с некоторых пор меня раздражало.
Он-то по целому ряду причин именно теперь охотно женился бы на мне, но у меня пропало всякое желание связывать с ним жизнь. Начать с того, что пришлось бы сменить фамилию на американскую, и это в мои годы! И потом, предать наступающие годы старости, продать их вкупе с фамилией – мне это совсем не нравилось. Хотя, надо признать, Сид никогда еще не был со мной так нежен, так предупредителен. Мужчина и женщина редко идут в ногу, даже когда живут вместе.
Иногда достаточно мелочи, чтобы понять в один прекрасный день: все кончено. Со мной это случилось в тот вечер, когда Сидней после любви заглянул мне в глаза и произнес, исполненный благодарности: «С какой нежностью ты смотришь на меня!» На самом деле я все это время думала о паре туфель, которые приметила вчера в одной витрине и очень зря не купила. Я как раз решила про себя, что пойду за ними сразу же, как только смогу под благовидным предлогом покинуть эту постель!
Вот так оказалось, что в течение одного года я более или менее развязалась с обоими мужчинами моей жизни. С Сиднеем – окончательно, так как он должен был вернуться в Америку. С Гавейном – в меньшей степени; разлука так и не взяла над нами верх до конца. Но мне хотелось жить, не мечтая о невозможном. Очень трудно ждать любимого одиннадцать месяцев в году, когда тебе за сорок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66