Если бы оно причиняло ему только мучения, он бы все равно делал то же самое. Его цель обсуждению не подлежит: прокормить свою самку и выводок; его труд священен, ибо таков удел всякого волка.
Лишь однажды он изменил себе – ради меня, ради всего того, чего никогда не принимал в расчет: наслаждения и необъяснимой тяги к другому человеку. Может быть, сам дьявол его попутал?
Что до меня, я удивляюсь в равной мере и тому, как глухо и немо мое тело теперь, и тому, как громогласно заявляло оно о себе, когда рядом со мной был Гавейн. Так после попойки не можешь смотреть на спиртное; я не могу поверить, что была такой сексуальной маньячкой и чувствовала от этого такое счастье. Я в эти дни не слишком докучаю Сиднею в постели, но мы так заняты, что он этого не замечает. В июле я должна окончательно вернуться во Францию, и он взял год стажировки в Париже, чтобы поехать со мной. Надо подыскать квартиру, записать Лоика в лицей, перевезти все, чем мы обзавелись за десять лет, и наконец – проститься с друзьями, а в Соединенных Штатах это дело не из самых легких. Каждый день нас ждут вечеринки, и от бесконечных прощаний мы уже немного устали. Но это необходимый ритуал: в Америке, стране, где культура не очень-то в чести, преподавателей связывает не просто дружба и профессиональная солидарность; университетский кружок чем-то напоминает масонскую ложу; все мы – члены одной семьи, дружной, но требовательной, все понимающей, но весьма консервативной. Мне не терпится окунуться в атмосферу французского индивидуализма, равнодушия к чужим проблемам, недостатка гражданственности и межклассового соперничества, возведенного в ранг искусства…
Из всех здешних друзей мне будет по-настоящему не хватать только двоих – Эллен Прайс и ее мужа Алана; оба они преподаватели Нью-Йоркского университета. Особенно я привязалась к Эллен – деятельной, прагматичной и наделенной деловой хваткой, которую здесь ценят даже интеллектуалы. Эллен к тому же совершенный образчик типично американской красоты, то есть красота ее настолько совершенна, что кажется ненастоящей. Блондинка с очень голубыми глазами, она тщательно следит за собой – витамины и психоанализ – и воспринимает достаток и комфорт как должное, а горести – как болезнь, словом, чистый продукт американской технологии.
Уже два года она работает над книгой о пике наслаждения у женщины, которая будет называться просто: «Оргазм». Это никоим образом не порнография – будучи преподавателем Нью-Йоркского университета, Эллен вне подозрений; под прикрытием «Women Studies» ей удалось разослать тысячам женщин всех возрастов поразительные по откровенности и дотошности анкеты и даже добиться стипендии на научные исследования по этой теме – во Франции такое было бы просто немыслимо. Слово «оргазм», которое нас в 1965 году еще шокировало, здесь воспринимается почти как научный термин. Узнав, что я столкнулась с «проблемой» – для них здесь все является «проблемой» и все нужно разрешать или снимать, – Эллен поспешила прислать мне первый вариант своей книги, уверенная, что она поможет мне получить полную меру наслаждения от Гавейна.
– Надо проверить, все ли у тебя о'кей в этом плане, – сказала она мне очень серьезно, не преминув употребить вечное американское «О'кей», которое означает здесь все и ничего. Этим звуком можно выразить: «да, может быть», «все в порядке», «прекрасная погода», «оставь меня в покое», «поживем – увидим» или «пока, до скорого!».
Эллен с гордостью считает себя первооткрывательницей неисследованного континента: Кинзи, по ее мнению, рассматривал женскую сексуальность с узкостатистической точки зрения. Что же до мужской сексуальности, то, как заявила Эллен однажды на коллоквиуме ошеломленным коллегам, она настолько примитивна, что не заслуживает и десяти страниц.
Я, по правде говоря, надеялась найти в ее книге ответ на вопрос, который мучает многих женщин: ощущаю ли я то, что положено ощущать?
Но прежде всего – как определить, что такое оргазм? Эллен берет на себя смелость утверждать: «Огромная волна, разливающаяся по телу от кончиков пальцев ног…» Ничего себе! Моя волна разливается только в местах, именуемых срамными, включая копчик, она достигает своего пика только на этом участке, заставляя забыть о более благородных частях тела и вынуждая голову думать лишь о том, чтобы ощущать. Даже когда мне ласкают груди – испытанный прием, чтобы дать толчок «срамному» процессу, – ощущения все равно сосредоточиваются внизу. «Down undep» – ниже некуда, как говорят об Австралии.
– Можешь радоваться, – толкует Эллен, – это значит, что ты входишь в шестьдесят процентов женщин, у которых nipples – эрогенная зона.
В слове «nipples» я не нахожу ничего эрогенного. Правда, «соски» напоминают о кормлении, а «оконечности грудей» – о геометрии, тоже не лучше. Заодно я узнаю, что соски чувствительны лишь у десяти-пятнадцати процентов мужчин. Бедняги! Но я так и остаюсь в неведении насчет того, каким образом эта самая волна докатывается от груди до половых органов. Посредством какого-нибудь «срамного» нерва? По китайской теории – инь-ян? Через мозг?
– Вы, французы, говорите что-то вроде: когда любишь, сердце катится вниз. Мне нравится это ваше выражение, – заявляет Эллен.
Хорошо хотя бы, что ее книга успокоила меня насчет так называемой «женской эякуляции» – во мне развился комплекс, когда я читала, как ее взахлеб описывают Сад и иже с ним. «Она исторгла потоки… Ее лоно казалось бездонным колодцем… Трижды оросила она плоть маркиза…» Вот это да! Неужели мы – я и несколько подруг, которых я могла расспросить, – неполноценные, если не исторгаем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66