) с жалостью смотрел на результаты своих трудов. В двадцать лет у меня были волосы до пояса, пышные, как у таитянки, попыталась я оправдать себя в его глазах. Но на это всем было наплевать, да мне никто и не поверил. Я часто замечала: люди не верят, что вы когда-то тоже были молоды. В глубине души не верят. Разве что делают вид из вежливости.
Я бежала из храма парикмахерского искусства с большим опозданием, зато на плечах у меня красовалась головка сорокасемилетней куклы. Дай Бог, чтобы Гавейн увидел только куклу и не заметил сорока семи лет. Я надеялась, что зрение у него уже не то. И потом, много ли он видел кукол в волнах на тридцатом градусе южной широты?
В такси я радостно смеялась при мысли, что не пройдет и часа, как мой альбатрос приземлится и раскроет свои крылья навстречу прекраснейшей на свете женщине. Встречать любовника куда полезнее для цвета лица, чем ждать законного мужа, и с каждым оборотом колес такси я хорошела. Увы! Два часа задержки рейса Париж – Монреаль быстро свели на нет мою непрочную красоту. В безжалостных зеркалах аэропорта я вижу немолодую даму, завитую, как болонка, с кругами под глазами и осунувшимся лицом – ничего не осталось от юной радости, только что струившейся по моим жилам, которая так красила меня.
Но вот наконец появляется Лозерек, как всегда тяжеловесный, словно он стоит на земле крепче других, и в то же время чувствуется что-то неистребимо чуждое земле в его походке моряка, для которого родиной слишком долго был океан. И все улетучивается из меня, кроме бесконечной нежности. Его тревожный взгляд ищет меня в толпе, я бросаюсь к нему, пожалуй, чересчур порывисто и, конечно, сразу же рассекаю губу о его злополучный сломанный зуб. Дуэнья, разумеется, увязалась за мной в аэропорт и теперь хихикает.
– Ну вот, герпес тебе обеспечен максимум через сорок восемь часов, старушка!
Она зовет меня старушкой, с тех пор как мне стукнуло сорок пять! Но я не думаю больше ни о годах, ни о зеркалах: свое отражение я буду видеть теперь только в глазах Гавейна. Возраст? Бросьте! Лучший возраст – это когда тебя любят!
Мы смотрим друг на друга, взволнованные, будто на этот раз мы оба и в самом деле боялись, что больше никогда не увидимся. Мы ведь уже было отказались друг от друга, и все же сумели снова встретиться, он – ценой рискованных ухищрений, я – прибегнув к сложным маневрам, и от этого мы радуемся, как малые дети. Жизнь еще раз взяла свое. Держимся по-американски за руки, дожидаясь багажа Гавейна, без отрыва целуемся в такси, которое везет нас «домой». Впервые у нас есть настоящий дом, с кухней, с холодильником, полным продуктов, с телевизором и проигрывателем, с кроватью, которую надо стелить самим – и мы расстилаем ее, едва войдя, чтобы убедиться в том, что наша неодолимая тяга друг к другу не ослабла.
Ах, эта первая ласка моего дурня, сколько же я мечтала о ней! Да, да, все как прежде, его мощь и его слабость, неразделимые.
– Так, значит, ты достаточно скучал по мне, мой альбатрос, чтобы прилететь из такой дали?
– Скажи лучше, я слишком скучал по тебе, чтобы не прилететь.
Мы лежим, обнявшись, по-детски твердо уверенные, что мы именно там, где должны быть. Я глажу густые волоски на его руках – в них уже серебрится седина. Он положил ладонь на темный треугольник под моим животом – жест хозяина.
– Боюсь, мы уже никогда не вылечимся от этой болезни. Я больше не надеюсь!
– Вот видишь, значит, это никакая не болезнь. Наоборот, это жизнь, ты сама мне сколько раз твердила. Не надо; не нравится мне, когда ты про это говоришь как про болезнь.
– Я так говорю, потому что это как приступ лихорадки: когда он приходит, каждый раз думаешь, что больше не повторится.
– Ты говори за себя. А я про себя знаю: безнадежно. И доволен, если хочешь знать! – Он смеется своим прежним молодым смехом.
Немного успокоившись, мы можем перейти к следующему эпизоду: «Возвращение моряка». Гавейн распаковывает чемодан, устраивается, а я наслаждаюсь самыми простыми, будничными мелочами и каждым движением говорю ему: «люби меня» и «спасибо за твою любовь». Я ставлю на стол два прибора, приношу ему виски (он привык к нему в Южной Африке), подаю ужин, который приготовила для него утром. Я играю заботливую супругу, дождавшуюся своего странника, и в то же время я – очаровательная шалунья, а порой и уличная девка. Все это азы искусства, но Гавейну больше и не нужно, он в полной уверенности, что ужинает с царицей Савской. Я смакую каждый его взгляд. Никогда и ни для кого я не буду секс-бомбой, которую видит во мне он.
После десерта он поднимается и торжественно кладет на стол рядом с моей тарелкой красный кожаный футляр. О-о, если уж Гавейн дарит мне драгоценность – это серьезно.
– А что я еще мог тебе купить в Южной Африке, кроме золота… разве что бриллиант? – говорит он со счастливой и смущенной улыбкой, когда я открываю футляр: внутри длинная золотая цепочка из ровных массивных колец, очень похожая на яркую цепь.
Я сразу понимаю, что она мне нравится.
– Хотел привезти тебе какое-нибудь украшение, не просто цепочку, только я ничего не понимаю в твоих вкусах, так боялся опять дать маху. Вспомнил, какое у тебя лицо бывает, когда я тебе дарю какую-нибудь штуку, а тебе хочется ее сразу выкинуть в мусорное ведро…
– Ох! Неужели это так заметно?
– Шутишь? Ты думаешь, что улыбаешься, а сама только рот кривишь… и глаза такие презрительные… просто хочется сквозь землю провалиться. И главное, хоть бы знать почему. Вон, в последний раз я привез тебе кожаную сумку, верно, опять не угодил – больше ее у тебя не видел!
Я смеюсь, чтобы не отвечать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66