я писала до востребования письма, совсем непохожие на его, как будто бросала их в волны, тщетно пытаясь дотянуться до альбатроса, вечно пропадающего в морских просторах.
Эта переписка только подчеркивала странность наших отношений: Гавейн не оставил видимых следов в моей жизни и он не знает мест, где я живу, если не считать бретонского дома моего детства. Он – моя другая, воображаемая жизнь, и я пишу ему из несуществующей страны, где все возможно и все невзаправду. Но мне дороги наши письма: пусть я не обладаю писательским даром, но запечатленное на бумаге слово не может не пронять даже того, кто всегда считал, что люди пишут, только чтобы сообщить друг другу, «что новенького». Я потихоньку учу его откровенности, порой и шокирую – ровно настолько, чтобы приохотить его к этим радостям, раз уж в других нам пока отказано.
Мы планировали провести неделю-другую вдвоем в Казамансе, когда закончится сезон лова тунца и прежде чем он поедет в Лармор к своему семейству. Необходимость встречаться вдали от его и моего дома мне даже нравилась: она усиливала во мне чувство, что все это происходит с нами не на самом деле, а иначе, думаю, наша история долго бы не протянулась.
Была уже назначена встреча в конце апреля в Дакаре, откуда нам предстояло отправиться в Казаманс, где нас ждала взятая Гавейном напрокат яхта.
Но второго апреля Мари-Жозе попала в автокатастрофу на шоссе под Конкарно; ее младший сын Жоэль был доставлен в Ренн с переломом черепа в коматозном состоянии.
Гавейн позвонил мне в Париж. Как обычно, ни слова о чувствах; он только сухо сообщил, что не может быть и речи о том, чтобы уехать вдвоем, и вообще мы пока не сможем видеться – он все-таки добавил это «пока». Все три месяца своего отпуска ему, конечно, придется провести в Ларморе. «Я тебе напишу», – сказал он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Телефонный звонок из Сенегала стоит недешево!
Наверно, оттого, что такой нереальной кажется наша связь, я не могу сразу ощутить в реальной жизни разочарование и горе, постигшие меня в жизни воображаемой. Должна признаться, в некотором смысле у меня даже полегчало на душе: можно будет провести пасхальные каникулы с Лоиком. Ради любви всегда приходится пренебрегать материнским или профессиональным долгом, и я чувствовала себя виноватой. Сиднею я еще ничего не говорила… Оказалось, к лучшему. Трусость порой вознаграждается.
Изменение в программе позволит мне также встретиться с Эллен – наш оргазмолог прибывает во Францию. Книга ее хорошо расходится в Америке, сама она тоже, кажется, расходится – с мужем. Нелегко мужчине переварить успех жены, особенно когда ее труд построен на сексе и кишит примерами и анекдотами, героем которых фаллос старины Эла, как правило, не является. На него поглядывают кто с намеком, кто с жалостью: неужто это он освоил «китайскую вертушку»? А «ускоренное вибрато»? А с ним ли опробовала Эллен позу, описанную на странице 74?
Оргазм начал входить в моду во Франции: издан перевод Кинзи, и Эллен надеется в его кильватере перевести и свою книгу. Она целыми днями бегает по радиостанциям, редакциям газет и журналов для женщин, где ее документально обоснованные дерзания, присущая ей смесь наивности и цинизма, американский акцент и простодушное кукольное личико действуют неотразимо. Она устраивает у нас «вечера откровений», намереваясь добавить к своей книге новую главу – о латино-христианском оргазме. Разговоры на такие темы располагают к радостям плоти, и Эллен предоставляется случай попрактиковаться, которого она, разумеется, не может упустить, великодушно предлагая присоединиться и нам с Сиднеем.
Не без сожаления я констатирую, что воспоминание о Гавейне еще крепко сидит во мне и у меня нет охоты участвовать в подобных игрищах.
А мой альбатрос не пишет мне больше с тех пор, как случилось несчастье с его женой, – уверена, что этим он хочет наказать себя. Так совершают у примитивных народов искупительные обряды. Для Гавейна, несомненно, все учитывается на небесах и за все рано или поздно придется платить. Настал час расплаты и для него; впрочем, Гавейн всегда был к этому готов. Жизнь любит бить тех, кто безропотно принимает ее удары, не считая, что счастье им положено. Для Лозерека несчастье – норма.
Мари-Жозе уже дома, но ей придется еще много недель лежать в гипсе. Жоэль вне опасности, но из-за последствий травмы – психических и моторно-двигательных расстройств – он вряд ли сможет когда-нибудь стать полноценным человеком. Мать Мари-Жозе приехала ухаживать за дочерью и привезла с собой слепого мужа. Они теперь так и останутся в Ларморе. Семья, Бретань, заботы и беды сомкнулись вокруг Гавейна; этот панцирь крепче гипса, и моим словам сквозь него не пробиться.
После четырех месяцев молчания, накануне отъезда в Африку, он прислал мне коротенькое письмо: просил прощения за то, что не умеет быть эгоистом. При виде его мелкого аккуратного почерка на дешевом бежевом конверте сердце у меня забилось сильнее, чем мне бы того хотелось. «Karedig, я хочу, чтобы ты знала: ты – лучшее, что было в моей жизни, – писал он на своих неизменных разлинованных листочках маленького формата – такие продаются в бакалейных лавках. – После каждой нашей встречи я говорил себе, что, наверно, это конец. Ты ведь знаешь, я верю в судьбу, будь она неладна. Жизнь не захотела сделать мне подарка. Я иногда думаю: что бы было, если бы ты не оглядывалась на семью и поверила в меня тогда? Оставь мне местечко в твоем сердце. А я «me ho Kar». Поищи в своем бретонском словаре. И так будет всегда. Но не судьба нам».
Я не ответила ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66