Моя кожа сохла и покрывалась морщинами вдали от его влажного взгляда. К тому же на моих глазах моя мать, несмотря на отчаянную борьбу с неумолимым временем, одну за другой сдавала позиции, уже не могла жить так, как ей нравилось, и делала вид, что потеряла интерес к тому, что прежде любила, чтобы не признать свое поражение. Да, наступает возраст, когда позиции, которые мы сдаем, нам уже не вернуть. Мама уже предостерегала меня – она сумела сохранить вкус к жизни, и это меня всегда восхищало в ней.
– Подумай хорошенько, как много ты потеряешь, если расстанешься со своим «бретонским дружком», – так она из деликатности называла его. – Страсть – ее ничем не заменишь. Интеллект – вещь хорошая, но тело требует своего. Наша драма в том, что таким женщинам, как мы с тобой, требуется и то, и другое, – заключала она с притворно сокрушенным видом. Правда, надо признать, Сидней ей никогда особенно не нравился.
Я уговорила Франсуа и Люс приехать ко мне на Сейшелы через две недели, если позволит здоровье Люс, чтобы вернуться во Францию всем вместе. Я столько расхваливала им красоты островов, что они давно уже мечтали побывать там. Но Люс только что перенесла операцию и проходила курс химической терапии. Она держалась мужественно, и ее неизменный оптимизм внушал нам надежду, что она выкарабкается.
Когда я наконец добралась до Маэ, сейшельцы тоже праздновали годовщину – первую годовщину своей независимости, и наша радость удачно влилась в общее ликование. Мы чувствовали себя четой с большим стажем: нам было что вспомнить и мы вернулись в те места, где были счастливы. «А помнишь, как меня укусила сколопендра?..» «А эту кошмарную семейку на Пралене с их непристойным кокосом?» Вот эти-то «а помнишь» и успокаивают любовников, когда они начинают сомневаться в себе.
Всю первую ночь мы танцевали – музыка играла прямо на улицах под пальмами и во всех ресторанах и кабачках. Британское владычество, официально упраздненное, оставило на сейшельцах свой отпечаток: ровно в полночь, с той же пунктуальностью, что и в те времена, когда им надлежало исполнять «Боже, храни королеву», музыканты встали, и грянул новоиспеченный национальный гимн на креольском языке:
Вставай, свободный, Сейшелец гордый! За равенство и братство, Свобода навсегда!
Разумеется, и Франция со своей революцией и триадой великих принципов повлияла на умы сейшельцев.
А я – я пела свой гимн, пела его для Гавейна. «Вставай, свободный, бретонец гордый…» Так прозвучала в эту ночь наша гривуазная нота в патриотическом хоре.
Наш праздник закончился на рассвете в теплых волнах океана, и на этот раз мы не оробели, оставшись наедине. Только в двадцать лет можно позволить себе роскошь не довести дело до конца.
Надо ли описывать наши дни, которые мы в дождливую погоду превращали в ночи?
– Ох, нет, увольте! – просит дуэнья. Ты уже однажды прожужжала нам все уши своими Сейшелами, сколько можно? И вообще секс в небольших количествах возбуждает, но в больших от него тошнит. Середины тут нет.
На третий день у Гавейна лопнул сосудик в левом глазу. Его это не беспокоит, но мне, когда я смотрю на него, стыдно: это же я, ненасытная прорва, довела своего мужчину до глазного микроинфаркта. Но остановиться я не могу. Как будто во мне все время запущен стартер. Мотор порой захлебывается, но никогда не глохнет. Как растения тянутся к свету, так тянется мое тело к Гавейну, и я без конца открываю у себя новые эрогенные зоны. Есть эпизодические, которых я потом больше не нахожу, есть «мерцающие», есть и постоянные – они размечены, как нотная бумага, и выдают всегда одну и ту же мелодию. Но когда Гавейн спрашивает меня, я не в состоянии описать ему эти зыбкие границы, я лежу, обессиленная, и сама не знаю, какие из моих ощущений достойны называться оргазмом по шкале Эллен Прайс.
– Ты мне все говоришь, как тебе нравится? – настаивает Гавейн. – Наверно, есть такие вещи, о которых ты боишься меня попросить.
– Да нет, успокойся, почти ничего такого. И в этом «почти» для меня вся прелесть. Иначе… ты был бы мной! Вот ужас!
– Но чаще всего я не знаю в точности, когда ты кончаешь. Не нравится мне это. Я тогда спрашиваю себя…
– А ты не спрашивай себя, спроси меня. В конце концов, секс – это ведь не только секс, хотя многие так думают. У меня ни с кем не бывает так, как с тобой… это наслаждение, конечно, но главное – ощущение святости наслаждения.
Я долго не решаюсь произнести эти слова. Но мы лежим в темноте, и Гавейн не протестует. Он не боится громких фраз. А я не боюсь ничего, когда я с этим человеком. Позволяю себе любые причуды, пою и танцую перед ним, как если бы была одна.
Щеголяю в одеждах, которые придется спрятать подальше, когда я вернусь в нормальную жизнь. Надеваю рубашку из тонкого атласа, вызывающую донельзя – мне бы и в голову не пришло купить себе такую дома. Ох, эти женские уловки, я сама не одобряю их, даже презираю! Но как же приятно к ним прибегать… когда они так вознаграждаются!
Я даже поиграла в жену, впервые побывала с Гавейном на его судне, в его каюте, увидела, где он спит, где хранит мои фотографии и письма. А потом я стояла на причале в день, когда «Рагнес» уходил в море, и махала сначала ладошкой, потом всей рукой, потом бежала вдоль набережной, а силуэт корабля все уменьшался, и все свободные от вахты члены экипажа столпились на палубе и, подобно всем морякам во всех портах мира, смотрели, как удаляется земля. И мои глаза заволокло слезами, как у всех женщин на свете, когда они провожают своих моряков.
На мое счастье, накануне приехали Франсуа и Люс, и последний вечер мы провели вчетвером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66