Можно только позавидовать.
— «Катунь», какая глубина у вас?
— Сто шестьдесят метров.
— Спасибо. До связи.
— До связи.— Капитан вешает трубку радиотелефона. Сурово сводит брови и оглядывает рубку.— Ну так, где штурман? Спрятался!
Странно, но в грозном голосе капитана я различаю смех.
Вахта моя окончена, и я ухожу из рубки.
И опять не сплю. Пока стоишь на руле, думаешь: скоро ли вахте конец, хоть бы скорее. А как придешь в каюту — сон летит от тебя. И даже не читается.
Лежу, вперив глаза в разрисованный цветами матрац над головой. Светит лампочка у подушки. Шторку своей кровати я задернул и оказался в маленьком теплом и уютном пространстве, ограниченном сверху второй койкой, справа—переборкой, слева — шторкой, в ногах — стенкой, в головах — тоже. Это — мой «ящик», как зовут койку матросы.
Лежу, думаю. И все слышится голос мужчины, тоскливый голос влюбленного, и, видимо, безответно. Этот голос, полный уже догадливой печали отверженного, но все еще не теряющего надежды, звучит в ушах. Кто он? Кто она? Посмотреть бы на них. Да какое это имеет значение! Имеет значение только любовь. Его любовь. Любовь отвергнутого. Он тоскует, ревнует, мучается и любит. И, наверное, долго еще будет страдать, долго будет болеть его сердце, и шрам останется на всю жизнь. Останется! Не может не остаться. Может быть, это — его первая любовь. Кто же не помнит своей первой любви! У каждого она своя, на особинку, единственная. Первая.
«А Соловьев?» — вспоминаю я. Ах, Соловьев, Соловьев! Бравого парня, как вспоминает Носач, сгубила баба. И подрезаны ему крылья. Что же это такое? И все знают, и никто не властен что-либо изменить, как-то помочь ему. Телеграмму ей дать, как предлагает капитан? Так ей на эту телеграмму... наплевать. А вот как ему, Соловьеву, сделать легче? Он один должен с этим справляться. «Ведь он ее всю жизнь любит! — вдруг пронзила меня мысль.— Черт побери — всю жизнь! Подумать только!» Это и счастье, и наказание. Для кого — счастье, а для него — горе горькое. А внешне он невзрачный, ничего такого романтического, от Ромео, броского,— мужик как мужик. А какое сердце!
Мое внимание привлек уголок бумаги, торчащий из-под матраца верхней койки. Раньше я его не замечал, хотя все узоры на обивке матраца давным-давно изучил, рассматривая их перед сном.
Потянул за уголок. Это оказался листок ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявым почерком с множеством исправленных, зачеркнутых и надписанных строк. Стихи!
Читаю:
Встретил Татьяна тибя я одну, И вот как больной типерь хожу. Знаешь Татьяна, люблю я тибя, Милая Таня — любовь ты моя.
Ах ты бедный мой грамотей! И у тебя любовь. Даже стихи написал. Кто-то правил твои строчки, был редактором. Значит, друг —иначе бы не доверил свою тайну. Но не очень-то грамотен и редактор: в слове «тибя» букву «и» не исправил на «е». Только кое-где расставил запятые другими чернилами, да и то не везде.
Я Танюша фото взял у тибя Типерь ты висишь на стине у меня Любуюсь я тобою, тобою не живою И на сердце у меня опять- тоска.
Я вспомнил, что на перегородке у верхней койки действительно висела фотография девушки, когда я только занял эту каюту. Потом она исчезла. Отклеилась, может быть?
Я встал, пошарил на верхней койке, но ничего не обнаружил. Значит, кто-то снял фотографию. Я хорошо помню ее, потому что она часто попадалась мне на глаза. Девушка с кокетливо повернутой головой «под актрису». И этакий «губительный» взгляд сильно подведенных глаз. Вот носик подкачал — вздернут и ноздри широковаты. А уж прическа, прическа! Софи Лорен, да и только! Ах эти иностранные кинозвезды, посводили с ума наших девок! А вырез у платья! У-у, какой вырез!
Но куда же делась фотография? Я теперь только понял, что давно не вижу ее. Кто снял? Когда? Мы в море уже были, а она «висела у меня на стине», и я ею «любовался не живою». Значит, кто-то из команды взял. Надо будет узнать, кто пошел второй рейс на «Катуни», кто жил в этой каюте до меня. То, что жил здесь Саня Пушкин, моторист, я знаю. Но он лежал на моей койке. А кто лежал на верхней?
Я знаю этого больше не будет И встречи нашей больше не ждать Если ты Татьяна не бросишь Меня от сибя отшивать.
«Отшила» или нет она его? Зеленая тоска, наверное, гложет этого поэта, как и того мужчину, чей голос всю ночь тоскливо звучал в эфире и на чью призывную печаль откликались все мужские сердца, но не то единственное женское, которое было нужно ему.
Ах, молодость, молодость, когда кажется, что и жить-то не стоит, раз не любит тебя девушка! Теперь, с высоты лет, смотришь на это с легкой грустной усмешкой.
Скоро радость у меня Уйду в далекие моря В моря где нужно мужество И где нету места трусости.
Правильно! Молодец! Во-первых, действительно есть радость выхода в море. Сколько бы человек ни выходил в море, как бы ни было это для него привычно, все равно его охватывает приподнятое чувство ожидания чего-то радостного, необыкновенного. Это ни с чем не сравнимое чувство знают только моряки. На суше такого испытать нельзя. Ну и потом, здесь «нету места трусости». Это он метко сказал. В море ходят парни не трусливого десятка.
И ты Татьяна проводишь меня до причала
И руки положишь мне на грудь
И нарочно наверно скажешь а может и не скажешь
Разлюби меня но не забудь.
Вот ведь как! «Разлюби меня, но не забудь», Любовь уходит, а память остается. И парень этот будет помнить. И она, та девица, знает об этом. И есть в словах «Разлюби меня, но не забудь» женский эгоизм. Видимо, уже говорила ему такие слова, раз он их, так сказать, цитирует.
Жалко все же этого поэта, жалко и того мужчину, чей горький призывный голос всю ночь плыл над океаном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130