И теперь, когда боль сладостно затихала, когда я согрелся у печки, я подумал, что мог бы подложить эту мину под стабилизатор бомбы, незачем мичману самому идти под воду, и сказал об этом.
— Хватит с тебя и утопленника на первый раз,— ответили мне.
Пока я сушился возле печки, с блаженством впитывая тепло, мичман спустился на дно.
Переодевшись в сухое, я вышел на палубу.
Пустой, будто притихший в ожидании чего-то причал; пустынная притихшая губа; недвижные закамуфлированные корабли на дальнем рейде, впаянные в серую, с металлическим отливом воду; хмуро-молчаливые, заснеженные сопки с черными проплешинами на макушках от арктического ветра; низкое оловянное небо; напряженные лица матросов—от всего этого вдруг прокралась в сердце непонятная тревога.
Не зная, что делать на палубе, я стоял в ожидании какого-нибудь приказания возле борта и смотрел на красный буек, слегка покачивающийся над местом, где находилась бомба, и на воздушные пузыри, что стравливал там мичман из скафандра.
По борту катера неожиданно звонко и тяжко ударило, будто кто-то могучий нанес удар молотом под водой, и тут же латунная поверхность губы, к моему изумлению, стала вспухать горой, расти на глазах, превращаясь в высокий мощный фонтан. Из ослепительно белой кипени, чуть подкрашенной изнутри багровым светом, вылетели какие-то черные куски. Низкий, придавленный звук, вырвавшийся из-под воды на волю, все набирал и набирал силу, и гул широко и грозно оглушающим валом прокатился по поверхности губы.
Я ошарашенно хлопал глазами, не понимая, что произошло. Даже тогда, когда воздушная волна плотно ударила в лицо, забила дыхание, отшвырнула меня на стенку рубки и в уши ворвался общий крик ужаса, я все еще не осознавал, что случилось.
Меня сбило с ног, ударило головой о железо рубки, и я, видимо, на какое-то мгновение потерял сознание, потому что, когда очнулся, обнаружил, что лежу на палубе, по которой барабанят комья грязи. Я вскочил и тут же испуганно отпрянул в сторону, потому что по ногам ударило чем-то гибким и красным. Оживший шланг, будто окровавленный обрубок, метался по мокрой палубе и наводил на меня страх своим змеиным телом. Почему-то казалось, что он преследует именно меня и хочет мстительно ужалить.
Водолазы, оцепенев, не спускали расширенных глаз с обрезанного взрывом воздушного шланга.
А белый фонтан уже опадал, исчезал, расплываясь крутой волной по губе. На этой волне сильно качнуло наш катер, так сильно, что я, уцепившись за леер, едва устоял на ногах, все еще продолжая со страхом следить за шлангом, а он извивался и извивался по грязной палубе, то ударяя нас по ногам, то затихая, забившись между бухтами канатов, то вновь хлестал тугой струей воздуха, и мы испуганно отскакивали, пока кто-то не догадался перекрыть вентиль баллона.
И наступила жуткая тишина. И в этой тишине пронзительно кричала чайка, пластаясь в низком полете над водой.
Что произошло там, на дне, так и осталось тайной. Почему бомба взорвалась: ударил ли ее случайно мичман, или пришел час сработать взрывному механизму? Ответа нет.
И какая спасительная звезда воссияла в тот миг надо мною и провела через всю войну живым?
ЗАЧЕМ МЫ ПРИХОДИМ СЮДА?
Ночью проснулся оттого, что ноги задрало выше головы — судно валит с борта на борт. Все скрипит, стонет, за иллюминатором вой, свист, волны мощно бьют в борт, и корпус судна содрогается, будто мы все время на полном ходу налетаем на бревна-топляки.
Шторм.
Фомич обещал нам его. Вот — пожалуйста.
Включил свет и вижу: одежда, висящая на переборке, вдруг отрывается от нее и принимает почти перпендикулярное положение. Странно такое видеть, да еще спросонья. Повисев в этом неестественном состоянии, одежда прилипает к переборке, будто притягивается магнитом. Потом возвращается в перпендикулярное положение. Ну и ну!
Вижу, что на другой переборке точно так же ведет себя картина Левитана «Над вечным покоем», которую я выпросил у рефмеханика Эдика накануне и прикрепил на стену каюты. Картина эта напоминает мне северные края, Ферапонтов монастырь, затерянный в лесах Вологодчины под бледным низким небом, и тоскливостью уводит куда-то вдаль, в какие-то воспоминания.
Кончились мои наблюдения тем, что картину сорвало и она с грохотом упала, посыпались с полки и книги, выдвинулся из столика ящичек и вылетела моя рукопись. Надо вставать. А вставать неохота.
«Ящик», как называют матросы постель, по длине велик, и при качке меня мотает в нем.
Вылез из тепла, собрал книги, листки рукописи, засунул все в стол. Пока собирал, два раза стукнулся лбом о переборку. Стоять на ногах нельзя — бросает то в одну сторону, то в другую. Картину сунул в узкий шифоньер, а оттуда вытащил чемодан и пристроил его в ногах. Лег, уперся ногами в чемодан. Теперь я закреплен с двух сторон, не буду елозить по постели, хотя меня по-прежнему переворачивает с ног на" голову. Когда поднимает, то — ничего, а когда бросает куда-то в пропасть — под ложечкой тревожный холодок. Хотя и не первый раз я в море, но все равно к такой болтанке привыкнуть трудно. В Бискай вошли. А Бискайский залив славится своими штормами, в нем почти никогда не бывает спокойно. Здесь кладбище кораблей, погибших в бурях. Во все века тонули в этом заливе моряки.
Ну что-то мрачные мысли полезли в голову! Теперь-то чего бояться: не война, и «Катунь» судно первоклассное! И лежу я в тепле, и светло, и мухи не кусают. А что качает, так на то он и океан!
Уснуть не могу.
Думаю о своей жизни, о судьбе отца и деда, их вечный спор о жизни вспоминаю...
В редкие минуты отдыха, когда отец бывал дома, он спорил с дедом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130