— Не могу себе представить как человек и как теолог тоже.
— В чем же разница? — искренне заинтересовался Тойер, но тут же пожалел о своем вопросе, так как профессор впал в долгое молчание и его испещренный морщинами лоб стал похож на линию самописца ЭКГ. Комиссар заметил, что впечатление пропыленности, по крайней мере частично, возникало оттого, что из всклокоченной шевелюры ученого сыпалась обильная перхоть.
— Разницы нет, — наконец, проговорил Бендт. — Вы совершенно правы. Во всяком случае, ее не Должно быть.
Тойер покорно кивнул.
— Да, Вольфрам Ратцер… Пожалуй, на факультете не найдется человека, который бы не знал его. Кажется, сейчас он записался уже на двадцать пятый семестр, а может, на двадцать шестой. И до экзамена ему еще далеко. Знаете, он ведь из состоятельной семьи, живущей под Вюртембергом, его отец профессор математики в Тюбингене. Блестящий ум, вот только подпортил себе репутацию — и чем? Да как раз тем, что считает дельфинов умней, чем люди, и непременно всем об этом рассказывает.
— Почему вы сказали «как раз»? — перебил его Тойер.
Бендт озадаченно посмотрел на него:
— Ну, потому что это так и есть. Дельфины умней, чем люди.
Комиссар решил впредь не задавать таких вопросов.
— Итак, продолжаю. Я всегда предполагал, что изучение теологии служило для господина Ратцера возможностью дистанцироваться от рационалистически мыслящего отца, и, соответственно, он выбрал себе темой побочные философские и религиозные школы, то есть иррациональное в иррациональном. Он хотел быть этаким святым, всегда одевался несовременно, и все в таком роде.
Тойер вспомнил описание, сделанное Ильдирим, и кивнул.
— Впрочем, он так и не нашел себе места в нашей зачастую туманной науке, — продолжал Бендт, как показалось комиссару, со слезой в голосе. — Он стремился к свету, но только тот, кто знаком с мраком, способен распознать свет.
К своему удивлению, комиссар был целиком согласен с этими словами.
— Итак, что оставалось несчастному? Одаренному математически, но росшему в атмосфере некоторой эксцентрики, видевшему цель своих усилий в профессии, для которой он не годился, поскольку у него отсутствовали необходимые для этого данные? Его просто невозможно представить себе попечителем душ, даже его собственной души! Что было ему делать?
— Не знаю, — вздохнул Тойер. — Я бы поменял профиль обучения.
Такая мысль Бендту, очевидно, никогда еще не приходила в голову; он тут же прогнал ее из своих возвышенных духовных сфер и вместо этого прошептал заговорщицким тоном:
— Мистика. Ратцер увлекся мистикой.
Тойер не совсем понял, о чем речь, но догадался, что это может иметь какое-то отношение к точке Омеги. Последовавший вопрос повлек за собой пространный доклад профессора; перегруженный информацией гость не смог запомнить его целиком, однако профессорские лекции редко претендуют на это.
Во всяком случае, он узнал, что в конце XIX века был такой французский теолог по имени Пьер Тейяр де Шарден. В своих выдающихся работах, вызвавших огромные споры, он создал модель, включавшую в себя эволюцию жизни, развитие расширяющейся Вселенной, человеческую историю и Божий промысел; в центре же этой модели находилось слияние всех этих факторов. Следовательно, спасение рассматривалось не только с религиозной точки зрения, но и с естественнонаучной, «или, точней, так, что словами это не выразить».
К немалому удивлению комиссара, Бендт достал сигарету из ящика письменного стола с пластиковой фурнитурой и жадно закурил, не спрашивая, как это теперь полагается, возражает или нет его собеседник.
— Католики в конце концов его вышвырнули, — добавил он с безудержной радостью. — Но кардинальной ошибки Шардена они так и не распознали. Ее определил я.
Тойер с трудом удержался от вопроса — что, может, француз забыл про дельфинов?
— Он помещает Бога в луч времени, понимаете? Я как теолог не могу этого допустить! — Бендт почти кричал.
Тойер смущенно кивнул.
— Так не годится! Этого не может быть! — горячился профессор. — Это означало бы, что божественной реальности поставлен предел, некое «Стоп! Это все!» Это — извините, господин вахмистр, — кастрация Сына Человеческого, превращение его в евнуха Дарвина. Гегель невозможен без Христа, Христос же совершенно легко представим и без Гегеля. — Бендт замолчал, взволнованный собственными словами.
Выдержав паузу, гость отважился вежливо возразить, что он комиссар, а не вахмистр, и ученый принял это к сведению.
— Итак, я попытаюсь сейчас обобщить все, что услышал от вас, в моих скромных целях, — снова заговорил Тойер уже деловым тоном. — Ратцер не справляется с учебой, а его специализация не подходит ему, словно костюм не того размера. Он отыскивает себе периферическую область, где может стать заметной фигурой, но и там дело у него не ладится. Он делается странноватым, погруженным в свои идеи. Я вот что подумал — не мог ли он, хотя и невиновен, инсценировать такой вот финал своих усилий, в духе фильма ужасов. Некую приватную точку Омеги.
Бендт кивнул, удивленный. Мыслящий полицейский, надо же!
— А его намеки на Сигму и Тау? Надеюсь, вы поможете мне тут разобраться?
— Греческие буквы, примерно в середине алфавита. Возможно, он имел в виду, что в том особом случае он находится в месте, где совпадают различные влияния. Достаточно самонадеянно с его стороны, ведь таким образом он вообще-то ставит себя на место Бога. — Бендт потушил сигарету в цветочной вазочке. — Из такого человека никогда не получится пастор.
— И в той точке он находится либо логически, — размышлял Тойер, — либо пространственно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83