– Лучше бы ты дала мне умереть. Я бы осталась со своей маленькой Катрин.
Она опустилась в потертое кресло и уставилась отсутствующим взглядом в пространство. До чего же она ненавидела свое лицо! Всякий раз, видя в зеркале эту уродливую, искаженную чувством вины физиономию, Каролин испытывала к ней жгучую ненависть. Это лицо было совсем не похоже на личико маленькой Катрин. Когда девочка умерла, она тоже уже была не похожа на себя. Малютка ни разу не пожаловалась – просто тихо увяла, как цветок. Два дня Каролин прижимала к себе безжизненное тельце, потом один из охранников вырвал у нее труп ребенка и унес.
Каролин перестала что-либо понимать в этой жизни. Все вокруг утратило смысл. Повседневное существование, лагерь, другие люди, смерть Катрин. Что все это значило? Почему она, Каролин, до сих пор жива? Разве такое возможно? У нее нет права оставаться в живых – без Катрин, без Йозефа. Каролин пыталась думать о Сильви, но чувствовала, что подруге она тоже не нужна. Она вообще больше никому не нужна.
– Ты не понимаешь, Сильви, – сказала она вполголоса, словно разговаривая сама с собой. – Я не хочу жить. Не хочу оставаться в живых в этом мире.
– Нет, хочешь, – упрямо возразила Сильви. – Йозеф вернется. Жакоб сказал, что его спасли из лагеря. У вас будет другой ребенок, и все образуется.
Каролин затрепетала. Йозеф никогда не простит ей смерть дочери. Она вспомнила полицейских, грубо оттолкнувших ее от Йозефа и швырнувших ей на руки Катрин. Под их ударами Йозеф упал на пол, а в глазах жандармов зажегся огонек садистского удовольствия. Как она тогда кричала, как плакала! Внезапно Каролин почувствовала, что ненавидит этих зверей не меньше, чем ненавидит саму себя.
Она обернулась к Сильви и наконец стала прислушиваться к тому, что та говорит.
– Сейчас не время философствовать, – энергично убеждала ее Сильви. – Сейчас время действовать. Мы с тобой отомстим. Подлая предательница, из-за которой вас арестовали, из-за которой погибла маленькая Катрин, заплатит нам за все. И расплата будет ужасной.
Лицо Сильви исказилось гримасой ненависти. Каролин смутно вспомнила, что в прежние годы ей уже случалось видеть Сильви в подобном состоянии. Это было еще в монастырской школе, когда они, школьницы, замышляли какую-нибудь страшную месть против слишком строгой монахини-воспитательницы. Каролин выпрямилась. О какой это предательнице говорит Сильви? Возможно, та упоминала о ней и раньше, но Каролин не слушала – голос Сильви ее утомлял.
– Вот увидишь, – оживилась Сильви, поняв, что наконец-то завладела вниманием подруги. – Мы отомстим ей. И очень скоро. Я тебе обещаю. – Она крепко стиснула руку Каролин.
Впервые за все время та ответила на пожатие, и это зарядило Сильви еще большей энергией. Месть – вот что способно вернуть вкус к жизни, подумала она.
Сильви действовала обдуманно и осторожно. На сей раз не будет никакого риска. Один раз она уже недооценила «стоглазую Надин», такую ошибку повторять нельзя.
После того, как в Марсель вошли немецкие войска, город изменился. Улицы, еще недавно такие оживленные, обезлюдели. Прохожие избегали смотреть друг другу в глаза. Никому не хотелось встречаться взглядом с немецким солдатом в сером мундире, эсэсовцем в черной униформе или, еще хуже того, – с сотрудником ненавистной милиции, отличавшейся особой жестокостью. Лучше было никого вообще не видеть и самому оставаться невидимым.
Сильви свято следовала этому правилу, нарушая его лишь на сцене, где ее звезда сияла ярко, как никогда. В отель «Провансаль» ходила совсем иная публика, чем в «Отель дю Миди». Это были представители высших слоев общества, а после оккупации – немецкие офицеры и их французские приспешники. Сильви изменила стиль, изменила репертуар.
До войны, выступая в клубах, она очаровывала публику – соблазняла ее, приманивала, заряжала теплом. Теперь же ослепительная красота Сильви производила впечатление надменной неприступности. Сильви выучила несколько старых немецких песен, и в хриплом голосе, которым она выводила слова чужого языка, звучала холодная сексуальность. Сильви превратилась в бесстрастную гетеру, белокурую богиню, для которой обожание поклонников – повод для игры, и не больше. Немцы сходили по ней с ума. Ее заваливали подарками, приглашениями, записками. Сильви оставалась непреклонной. Особую настойчивость проявлял один молодой офицер гестапо. В его скуластом лице, глазах цвета стали – то жарких, то ледяных – было что-то, будившее в Сильви волнение. В перерывах между выступлениями она частенько подсаживалась за столик к обер-лейтенанту Вильгельму Берингу, и они разговаривали о поэзии, о музыке, о горных пейзажах. Но о чем бы ни заходила речь, Сильви чувствовала исходящую от гестаповца страсть, жгучую и манящую. Эта страсть притягивала ее, как магнит, и в то же время порождала в душе желание бросить вызов. Пока ей удавалось обходиться одной лишь эффектной игрой. Сильви нравилось, что в этом клубе она – объект желания всех мужчин.
Как-то раз Вассье, прищурив хитрые черепашьи глазки, предупредил ее:
– Некоторым из наших ребят не нравятся женщины, которые водятся с оккупантами.
– Водятся? – расхохоталась Сильви, а затем, посерьезнев, ответила: – У меня на это есть свои причины. Так и скажите своим «ребятам». Думаю, у меня неплохая репутация. Можете мне верить.
– Сильви, ты играешь с огнем, – покачал головой Вассье. – Что подумает твой муж?
– Мой муж здесь ни при чем, – вскинулась Сильви. – В любом случае, пользы от меня будет немало – вот увидите. Я многое слышу, многое узнаю.
– Это в ночном-то клубе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111