– Это нам? – Сэл вскочил и протянул гостю руку – познакомиться.
– Вам. Это пластинки, – ответил Шон на безмолвный вопрос в глазах подростка. – Хосе прислал вам последние шлягеры.
Сэл радостно кивнул, с тревогой оглянувшись на мать, погруженную в горестную апатию.
– Мама устала, – извиняющимся тоном сказала Нэнси, приглашая гостя сесть за стол между ней и Сэлом, который бросился открывать пакет.
– Расскажите, как там сейчас в Нью-Йорке? – спросила Нэнси, взволнованно глядя на Шона, словно в его глазах она пыталась разглядеть небоскребы Манхэттена.
– Нью-Йорк всегда хорош, ну а в сентябре он просто изумителен, – сказал Шон голосом, полным восхищения, словно говорил о любимой женщине.
– Листья на деревьях в Централ-парке, наверно, уже пожелтели, – ностальгически произнесла Нэнси, вспоминая яркие краски своего любимого времени года.
– Падают и покрывают лужайки огненным ковром, – сказал Шон и покраснел, смутившись от собственного красноречия.
Сэл поднял глаза от пестрой обложки диска и посмотрел на Нэнси и Шона. Разве они знали друг друга раньше? Разговаривают так, словно давным-давно знакомы, улыбаются во весь рот. А они, перебирая воспоминания о далеком городе, обменивались взглядами, похожими на томительную ласку.
– Так хочется снова увидеть Нью-Йорк, я так скучаю по нему.
– Я знаю, что наступит день, и вы всей семьей вернетесь.
– Откуда вы знаете?
– Хосе Висенте так сказал.
Они продолжали вспоминать, а их глаза вели другой разговор – любви.
Сэл опять занялся дисками, и этот странный диалог о Нью-Йорке и о чем-то непонятном для него перестал занимать его внимание. А между Нэнси и Шоном пробегали ни для кого не видимые волны волнения и взаимного влечения, возникшие неожиданно и спонтанно, изолировавшие их от всего мира. Сбивчивый их разговор был диалогом влюбленных, еще не отдающих себе отчета в собственных чувствах.
– Зачем вы к нам пришли? – Голос Аддолораты нарушил волшебную атмосферу. Вопрос прозвучал резко и неприветливо. Но, задав его, Аддолората вовсе не рассчитывала на ответ. Она тут же опять потеряла всякий интерес к гостю. За последнее время она заметно изменилась. Иногда на ее лице вдруг снова загорался отблеск былой гордой красоты, искра улыбки, а потом опять застывала маска апатичного безразличия. Она молилась, плакала, автоматически шила, вязала, по привычке ела то, что приготовила для всех старая Анна, но не участвовала в семейных делах, ни к чему не проявляла интереса.
– Я приехал из Америки, Хосе Висенте просил меня навестить вас, – ответил Шон, и снова женщина погрузилась в свои мысли и безразличие ко всему окружающему.
Шон понял, что пора уходить. Хосе сказал достаточно ясно: «Взгляни на детей». Он это сделал, и теперь чутье подсказывало, что пора выбираться из этой трясины смутных чувств и желаний, пока не завяз.
Шон стал прощаться. В дверях он надолго задержал в своей руке руку Нэнси, и это прикосновение взволновало его сильнее любой откровенной ласки. Нэнси тоже почувствовала тревожное волнение впервые в жизни, сердце у нее сильно билось, щеки горели.
В тот вечер, когда все заснули, в своей комнате Нэнси вынула из ящика маленький сверток, который бережно хранила. Она торжественно развернула его, поднесла к свету пожелтевший белый шарф-накидку с бурыми пятнами крови Калоджеро, нежно ее погладила, словно гладила голову своего отца, и прошептала:
– Папа, скажу тебе честно, я влюбилась. Что мне делать?
Глава 3
На него обратили внимание все, а Нэнси – первая. От волнения у нее подкосились ноги. На Шоне были бежевые полотняные брюки, синяя трикотажная рубашка и темные очки в яркой оправе. Местные жители ни секунды не сомневались, что он – иностранец. Шона и Нэнси разделяла площадь, но ей казалось, что она чувствует запах его одеколона, напоминающий ей о Нью-Йорке.
У Нэнси сильно застучало сердце, кровь прилила к лицу. Да, она без памяти влюбилась в него. Утро в школе пролетело стремительно, она думала только о нем, хотя и пыталась делать вид, что внимательно слушает учителей. Она жила в состоянии благодати, словно с ней случилось божественное чудо. Да так оно и было, это вечное чудо – любовь – впервые снизошло на Нэнси.
Ее подруги и одноклассницы рассказывали Нэнси об этом странном состоянии сердца и души, но она выслушивала их излияния равнодушно, с чувством превосходства, считая, что сентиментальные истории – плод их бурного воображения, слишком уж все это напоминало детскую игру. Братья подруг, кузены, соседи по дому, сын аптекаря, киноактеры Грегори Пек или Гарри Купер, двадцатилетний учитель из Палермо – все они служили слабыми резонаторами детских фантазий. Рано повзрослевшая Нэнси знала горе и смерть, но ей были чужды девичьи волнения и наивные мечтания сверстниц. И вот то ли случай, то ли судьба, то ли сама жизнь толкнули ее, словно героиню романтической истории, в водоворот чувств, силу которых она не могла оценить. Смятение чувств овладело ею во время ничего не значащего разговора о Нью-Йорке.
– Видела мистера Мак-Лири? – прошептал Сэл, шагавший рядом с сестрой.
– Конечно. – Нэнси хотелось броситься ему навстречу, но сдерживал страх – она боялась упасть, ноги ослабли, стали словно ватные.
Рядом с Шоном шел дон Антонио Персико, скромная элегантность которого контрастировала с яркой одеждой ирландца.
Нэнси стала лихорадочно придумывать, что бы сказать Шону в тот момент, когда они поравняются, но в голову приходили только банальные фразы, вроде «Как ваше самочувствие?». Лучше бы она встретила его где-нибудь в другом месте, не на площади, где столько любопытных глаз, словно раздевающих тебя донага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97