— закричал царь еще громче. — А что наш флот делал в Черном море?
— Старался перехватить конвой с зерном, направлявшийся в Перинф, но афиняне догадались об этом и ночью неожиданно выдвинули свой флот, заблокировав вход в Босфор.
Филипп поник на своем кресле, обхватив голову руками.
— Сто тридцать кораблей и три тысячи человек, — пробормотал он. — Я не могу их потерять. Не могу потерять их! — вскричал он, вскочив на ноги и принимаясь мерить широкими шагами пространство шатра.
Тем временем афиняне на своих кораблях в Босфоре распевали победные песни и каждый вечер, как только спускались сумерки, зажигали на жаровнях костры и полированными щитами отражали свет в море, чтобы македонские корабли не попытались ускользнуть, воспользовавшись темнотой. Но они не знали, что Филипп, попавшись в ловушку и не в состоянии применить силу, обратится к хитрости, отчего станет еще опаснее.
Однажды ночью командир афинской триеры, патрулировавшей западный берег пролива, увидел спускавшуюся по течению лодку, жавшуюся поближе к берегу, чтобы ее не заметили.
Афинянин приказал направить свет с жаровни на берег, и луч от щита тут же выхватил лодку.
— Оставаться на месте, — потребовал капитан у дерзких мореходов, — или мы отправим вас на дно! — И он велел рулевому взять право руля, чтобы направить огромный бронзовый таран триеры на борт лодчонки.
В поведении и внешности нахалов было что-то странное, но когда они раскрыли рот, у афинского капитана не осталось сомнений: это были македоняне, а вовсе не фракийские рыбаки, каковыми хотели показаться.
Он велел обыскать их, и на шее у одного обнаружился кожаный мешочек с посланием. Определенно, удачная ночь!
Афинянин велел одному из своих людей посветить масляной лампой и прочел следующее:
Филипп, царь македонян, Антипатру.
Приветствую тебя, наместник!
Настоящим даю тебе случай для сокрушительного разгрома афинского флота, который крейсирует в проливе Босфор. Выдвини сто кораблей с Фасоса и блокируй южный выход из Геллеспонта. Я спущу свой флот с севера, и они окажутся между нами. Им некуда деться. Будь у выхода из пролива в первую ночь новолуния.
Желаю тебе здравствовать.
— Небесные боги! — воскликнул капитан, едва закончив читать. — Нельзя терять ни минуты.
Он тут же приказал развернуться и как можно скорее грести от берега к середине пролива, где покачивался на якоре флагманский корабль. Поднявшись на его борт, капитан попросил проводить его к наварху — адмиралу, пожилому, очень опытному греку по имени Фокион, и вручил ему перехваченное послание. Фокион быстро прочел письмо и передал своему писцу, много лет проработавшему в афинском народном собрании.
— Я видел другие письма Филиппа в нашем архиве: несомненно, это его почерк. И печать его, — добавил тот погодя, тщательно исследовав документ.
Чуть позже с носа флагманского корабля наварх высветил щитом сигнал: всем кораблям флота отходить.
Они прибыли к Фасосу через три дня — лишь для того, чтобы убедиться: там, естественно, нет и тени Антипатрова флота, поскольку у Антипатра никогда никакого флота и не было. Но македонская эскадра тем временем смогла спокойно покинуть Босфор и Геллеспонт и укрыться в надежном порту.
В одной из своих филиппик — речей против Филиппа — Демосфен назвал его «лисом», но только когда пришло известие обо всем случившемся, оценил, насколько заслуженно это прозвище.
В начале осени македонский царь снял осаду Перинфа и совершил переход на север, чтобы покарать скифские племена, отказавшиеся послать ему помощь. Он разгромил их и убил их царя Афаса, который отправился на войну, несмотря на свои девяносто с лишним лет.
Однако по дороге назад, когда уже вовсю стояла зима, войско Филиппа подверглось жестокой атаке со стороны фракийского племени трибаллов и, понеся тяжелые потери, было вынуждено расстаться с добычей, захваченной у скифов. Сам царь был ранен и с трудом, с боями, привел свое войско на родину.
В свой дворец в Пелле он вернулся измученный усталостью и резкой болью в раненой ноге, опустошенный, почти неузнаваемый. Но в первый же день созвал совет, желая узнать, что в его отсутствие произошло в Греции и Македонии.
Ни одного доброго известия он не услышал, и если бы в нем еще оставались какие-то силы, он бы разъярился, как бык.
А так он решил выспаться, а на следующее утро вызвал к себе врача Филиппа и сказал ему:
— Осмотри меня хорошенько. Как я?
Врач осмотрел его с головы до ног, отметил землистый цвет лица, погасший взгляд, сухие потрескавшиеся губы, надтреснутый голос.
— Хуже некуда, государь.
— Да уж, без всякого снисхождения, — заметил царь.
— Ты хотел хорошего врача. Если тебе нужен льстец, ты знаешь, где его найти.
— Ты прав. А теперь послушай меня: я готов пить любую бурду, что ты мне приготовишь, я готов сломать спину и вывихнуть шею от твоих массажей, вставь мне в задницу все твои клистиры, я буду есть мерзопакостную рыбу вместо жареной говядины любой срок, какой ты мне назначишь, пить родниковую воду, пока в брюхе не заведутся лягушки, но ради всех богов, поставь меня на ноги, потому что к началу лета мне нужно, чтобы мой рык услышали в Афинах и дальше.
— Будешь меня слушаться? — недоверчиво спросил врач.
— Буду.
— И не швырнешь мои лекарства и отвары об стену?
— Не швырну.
— Тогда пошли в мой кабинет. Я должен осмотреть тебя как следует.
***
Какое-то время спустя, в один спокойный весенний вечер, Филипп без объявления появился в палатах царицы. Олимпиада, предупрежденная служанками, посмотрелась в зеркало, а потом вышла на порог встретить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95