— Возможно, — ответил Александр. — Но не для этого я вытащил ее из грязи, где она пребывала.
— Нет? А зачем еще?
Александр не ответил.
***
Следующая зима выдалась суровой, и царь не раз жаловался на острые боли в левой ноге, где из глубины лет все еще давала знать о себе одна старая рана.
Лекарь Филипп прикладывал к ноге царя разогретые на огне камни и обвязывал сукном, чтобы вытянуть избыточную влагу, а также растирал отваром терпентина. Порой он заставлял царя насильно сгибать колено, чтобы коснуться ягодицы пяткой, и это болезненное упражнение Филипп ненавидел больше всего. Но существовала опасность, что нога, и так уже бывшая чуть короче другой, продолжит укорачиваться.
Было нетрудно понять, когда царь теряет терпение, поскольку он рычал, как лев, а потом слышался шум бьющейся посуды — знак того, что Филипп швыряет об стену чашки с мазями, притираниями и отварами, прописанными ему его тезкой.
Несколько раз Александр покидал дворец в Пелле и надолго замыкался в Эгах, древней столице в горах. Он разводил в комнате большой огонь и сидел там часами, глядя на снег, толстыми слоями лежавший на горных вершинах, на долины и леса голубых елей.
Ему нравилось видеть дым, поднимающийся из пастушьего шалаша в горах или из деревенских домов, он вкушал глубокую тишину, которая в определенные вечерние или утренние моменты царила над этим колдовским, повисшим между небом и землей миром, и когда царевич укладывался в постель, то долго не спал, лежа в темноте с открытыми глазами и прислушиваясь к волчьему вою, что звучал жалобой из далеких глухих долин.
Когда после безмятежного дня солнце заходило, он любовался окрасившейся в красное вершиной Олимпа и гонимыми Бореем тучами, что легко неслись к неведомым удаленным мирам. Он смотрел на стаи перелетных птиц, и ему хотелось вместе с ними полететь над океанскими волнами или на крыльях орла достичь луны.
И все же именно в такие моменты Александр чувствовал, что ему не дано когда-либо осуществить это, что и он тоже, как и прежние цари, однажды уснет навсегда под великим курганом в Эгской долине.
Еще он чувствовал, что расстается с детством и становится мужчиной, и эта мысль на время вызывала грусть и лихорадочное возбуждение — в мгновения, когда он любовался на свет зимнего заката, угасающего вместе с последней пурпурной лампой над горой богов, или когда смотрел на жгучее завихряющееся пламя костров, которые крестьяне разводили в горах, чтобы влить силу в солнце, с каждым днем все ниже поднимавшееся над горизонтом.
У ног рядом с огнем усаживался Перитас и смотрел на него, скуля, словно понимал мысли хозяина.
Лептина же, наоборот, забивалась в какой-нибудь угол во дворце и показывалась, только если он звал ее, или чтобы приготовить ужин, или чтобы составить ему партию в полевом сражении — настольной игре в керамических солдатиков.
Она довольно ловко освоилась в этой игре — настолько, что порой ей удавалось побить своего противника. Тогда, она вся зажигалась и начинала смеяться:
— Я доблестнее тебя! Ты мог бы назначить меня своим военачальником!
Однажды вечером, когда она казалась особенно оживленной, Александр взял ее за руку и спросил:
— Лептина, ты ничего не помнишь о своем детстве? Как тебя звали, в какой стране ты жила, кто были твои родители?
Девушка мгновенно помрачнела, в замешательстве повесила голову и задрожала, словно по всему ее телу вдруг прошел мороз. Этой ночью Александр слышал, как она кричит во сне на каком-то незнакомом языке.
***
С приходом весны многое изменилось. Царь Филипп озаботился, чтобы его сына получше узнали как в Македонии, так и вне ее. Он несколько раз представлял Александра перед строем войск и собирался даже взять его с собой в недолгие военные походы.
Для таких случаев он велел собственному оружейнику изготовить особенно красивые и дорогие доспехи специально для сына и велел Пармениону, чтобы тот разрешил царевичу, хотя и под охраной самых доблестных воинов, но все-таки встать в боевой строй, чтобы понюхать, как он выражался, запах крови.
Воины, шутя, звали Александра царем, а Филиппа — его полководцем, словно царь находился в подчинении у сына, и это доставляло монарху огромное удовольствие. Кроме того, Филипп приглашал художников, чтобы они изображали Александра, чеканили медали с его профилем, делали бюсты и рисунки на табличках. Все эти портреты вручались друзьям, а особенно — иноземным делегациям или послам из греческих городов на полуострове. В этих образах царевич всегда представлялся, согласно эллинским канонам, юношей с чистейшими чертами лица и развевающимися золотистыми волосами.
Молодой царевич с каждым днем все хорошел: благодаря более высокой от природы температуре тела на лице его не проявлялись дефекты, характерные для поры взросления. Его кожа оставалась безупречно гладкой и упругой и слегка румянилась на щеках и груди.
У него были густые, мягкие, волнистые волосы, большие выразительные глаза и характерная привычка слегка наклонять голову налево, что придавало взгляду особую пристальность, как будто он заглядывает прямо в душу собеседнику.
Однажды отец позвал сына к себе в кабинет — строгое помещение, где стены были покрыты полками, отчасти с документами из канцелярии, а отчасти — с любимыми литературными произведениями царя.
Александр немедленно явился, оставив за дверью Перитаса, который сопровождал его повсюду и даже спал с ним.
— Этот год очень важен, сын мой: это год, когда ты станешь мужчиной. — Филипп провел пальцами по его верхней губе. — Начинает пробиваться пушок, и у меня есть для тебя подарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95