– Ну, в принципе помню… – глядя в сторону, проговорил он.
Все это время мы стояли в прихожей, заставленной рядами разномастной обуви. На стене поверх выцветших обоев висел велосипед. Попыток пригласить меня в комнату хозяин не предпринимал. Видимо, у него выработалась на меня стойкая отрицательная реакция. Но я сам был виноват – художников нужно хвалить.
– Так, может, продадите? – сказал я, подобострастно улыбаясь.
– Кого? Картину? – прогнусавил художник, упорно разыгрывая из себя недоумка. – Не понимаю, зачем она вам сдалась?
– Хочу подарить своей девушке, – объяснил я.
– А-а! – с облегчением протянул художник. – А я-то думаю, на фиг она вам?
– Ну ладно! Давайте конкретнее, – предложил я. – Продаете картину?
Художник задумчиво почесал под мышкой.
– Можно и продать, – неуверенно сказал он. – Сколько дадите?
– Я в ценах не разбираюсь! – решительно ответил я. – Называйте свою цену!
Он исподлобья посмотрел на меня и хмуро сказал:
– Может, сто долларов?
Я готов был взбеситься, но усилием воли удерживал себя в руках.
– Пусть будет сто долларов.
Чтобы ускорить события, я сразу предъявил деньги.
– Ее еще найти надо! – сурово произнес художник, зажимая купюру в кулаке. – Может, пройдете на кухню, посидите? В комнату не зову… – Он отвел глаза. – У меня там…
– Я здесь подожду! – заявил я.
Он ретировался и скрылся за дверью. Снова послышались приглушенные голоса, грохот мебели и кашель. Кашель был женский – наверное, художник заразил и свою подружку тоже.
Возился он долго, но наконец появился, бережно держа в руках картину, уже завернутую в оберточную бумагу и перевязанную бечевкой.
– А посмотреть? – забеспокоился я.
– Да чего там смотреть! – поморщился художник. – Вы что, картин не видели, что ли?
– Но позвольте! – сказал я. – А если это вообще не та?
– Та, та! – успокоил художник. – Петровский бульвар, сентябрь, девушка в синем…
– Ну смотрите! – предупредил я. – Если не та, принесу обратно!
Художник пожал плечами. По-моему, ему не терпелось выставить меня из квартиры. Я распрощался и избавил его от своего общества.
Домой я буквально летел, потому что мне не терпелось развернуть оберточную бумагу – до сих пор у меня не было уверенности, что лохматый не всучил мне кота в мешке. Видимо, предубеждение – весьма заразная болезнь.
Я был настолько погружен в свои мысли, что ничего не замечал вокруг. Около станции метро меня окликнули несколько раз, прежде чем я сообразил, что обращаются именно ко мне. Остановившись, я покрутил головой и вдруг увидел пробивающегося ко мне через толпу Груздева.
На нем был прежний плащ, однако вычищенный и выглаженный, и новая кожаная кепка. Но самое удивительное – он был трезв и выбрит.
– Здравствуйте! – сказал он, неуверенно протягивая мне руку. – Если, конечно, вы не пошлете меня подальше…
Я пожал его руку и заметил сочувственно:
– Куда же это я должен вас послать, Николай Петрович? Откуда такое похоронное настроение?
Груздев болезненно улыбнулся и пожал плечами:
– Ну, так я вас подставил… Продал, другими словами… Извините!
Я небрежно махнул рукой.
– О чем разговор, Николай Петрович! Да сколько угодно! От меня, как говорится, не убудет…
– Издеваетесь? – понимающим тоном произнес Груздев. – Что ж, я это заслужил…
– Уверяю вас, я и не думал издеваться! В конце концов, я тоже виноват перед вами…
Мы немного помолчали, а потом Груздев застенчиво сказал:
– Я бросил пить… И, знаете, меня опять берут в клинику. С испытательным сроком.
– Поздравляю! – сказал я. – Значит, клиника уцелела?
– Доктор Миллер скончался, – печально проговорил Груздев. – Но доктор Маслов оказался весьма деловым человеком – он предложил коллективу выкупить клинику. Он уверен, что идея выигрышная, и намерен довести дело до конца!
– Я рад за вас, – сказал я. – Дай вам бог удачи! Значит, Миллер отошел в мир иной? Я не знал…
Груздев сделал трагическое лицо.
– А вы знаете, что Малиновская погибла? – понизив голос, сообщил он. – Это ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя. Понимаете, это нельзя назвать любовью. Но ее красота действовала на меня магнетически. Если бы она приказала мне убить – я, наверное, убил бы, честное слово!
– Теперь это все позади, – успокаивающе сказал я.
– Но, понимаете, знать, что в твоей душе таится такая страшная бездна! – беспомощно произнес Груздев.
– Она таится в каждой душе, – философски заметил я. – Главное, не открывать крышку, не так ли?
Николай Петрович грустно рассмеялся. Мы еще немного помолчали, и я сказал:
– Ну я, пожалуй, пойду… Удачи вам!
– И вам удачи! – ответил Груздев, горячо пожимая мне руку. По-моему, мне удалось снять с его души тяжкий груз.
Уже в лифте я начал распутывать бечевку на картине. Закрыв за собой дверь квартиры, я, не снимая плаща, прошел в комнату и развернул бумагу.
В моей захламленной сумрачной комнате вдруг словно сверкнул луч чистого осеннего солнца и прорезалась прозрачная небесная синева. Мягкие звенящие краски сентября притягивали взгляд. Все остальное будто растворилось в танце золотых листьев, в бликах золотого церковного купола.
Я почти почувствовал дыхание ветра, царившего на полотне, и почти услышал стук каблучков девушки в синем плаще, идущей мне навстречу по тихой улице. Лохматый художник оказался прав – моя громоздкая фигура была бы на картине абсолютно неуместной. В таком же виде она оставляла ощущение негромкого волшебства, которое не отпускало ни на минуту.
И я не слишком удивился, когда в прихожей зазвенел звонок. Когда я открыл дверь, на пороге стояла Марина.
– А я чувствовал, что ты придешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91