Студеной зимой прилетели они ко мне, иные упорхнули весной в небо, но другие свили себе гнезда на стропилах, вывели второй выводок, и порой, когда я бывал смущен духом, щебетанье их радовало меня. Грешен, – почти со слезами продолжал он, – что прилепился сердцем к твари, но, отче, все равно они воротятся назад – если только не свернут им шеи – а в особенности один щегленок, красивейшая птичка в здешней стране.
Винфрид сурово слушал сетования строптивого монаха.
– Брату своему предложи ночное отдохновение не менее охотно, чем и твоим пернатым товарищам.
– Тщетен оказался труд над сердцами людей, – печально продолжал Меммо, – но птицы скоро усвоили себе священные глаголы. Ежегодно ловил я молодых воронов и сорок, выучивал их петь греческие молитвы и затем выпускал на волю. В светлом лесу ты можешь слышать, как распевают они священные слова. Желая порой отомстить Инграму за несправедливости, которые причинил он мне, я пускал моих молодых воронов на его деревья, чтобы среди языческих птиц они взывали к Богу, но другие вороны ожесточенно нападали на них и выдергивали у прирученных перья, потому что диким противно наше пение. И питомцы мои снова возвращались назад. Но и прирученные не оставляли своего коварства: пожирали моих крошечных товарищей, и с последней суровой зимы только маленькие и остались у меня. Прости меня, святый отче.
– Я не сержусь на тебя, брат мой, – ответил Винфрид. – Посылая тебя, я знал, что не сеятель ты в каменистой стране; но так как у тебя доброе сердце, то я полагал, что язычники, быть может, станут терпеть тебя ради твоей ласки. Ты был для меня соглядатаем, отправленным в обетованную землю, но теперь я пришел сам, чтобы покорить народ этот Господу моему.
Через отворенные ворота Готфрид ввел во двор коня, привязал его к столбу, взял кожаный мешок и принес в хижину. Теплый луч любви и скорби пал на юношу из очей Винфрида.
– Что сказал проводник, так неласково расставшийся с нами?
– Я едва смог добраться до него, – раздался мягкий голос монаха. – Слуги сурово гнали меня прочь, наконец провели за ограду, где Инграм связывал своих коней, как бы желая угнать их. Я объяснил ему твое желание, и он нетерпеливо выслушал его. «Никогда не провожал бы я твоего господина, если б мне был известен его сан. Я не требую вознаграждения за проводы: ни запястий, ни франкского серебра; благодарность его также не радует меня, но пусть он не ждет от меня расположения, если оно потребуется ему!» Так сказал он, стоя передо мной, подобно Турну, суровому витязю, о котором римлянин Вергилий повествует, что он восстал против короля Энея.
– У твоего короля Энея, сын мой, – с улыбкой ответил Винфрид, – нет другого оружия против дикаря, кроме честного намерения быть полезным и ему, и другим. Молись, чтоб это удалось нам.
Винфрид подошел к столу, распустил ремни кожаного мешка, вынул деревянный ящик и благоговейно передал его Мегингарду.
– Храни его, как зеницу ока, Мегингард, в нем заключены мощи святых, ризы и сосуды для храма, который мы воздвигнем здесь.
Меммо изумленно поглядывал то на епископа, то на хранилище святынь, а Винфрид между тем сделал знак юноше и вышел с ним из хижины.
Готфрид вел коня, а епископ решительно шагал к холму, стоявшему перед лесом. Винфрид остановился на возвышении.
– Скорее, чем предполагал я, – взволнованно начал он, – настал час, когда трудным путем я должен отправить тебя к язычникам, тебя, сына сестры моей. Любимое существо должен я предать опасностям пустыни, и да простит мне Господь, если с тоскливой робостью я помышлял о служащем ему посланце.
– Доверься мне, отче, – просил Готфрид.
– Ты должен дать Ратицу ответ на его вопрос; вопрос ты знаешь, знаешь и ответ.
– Знаю, отче.
– Ты должен также помочь язычнику Инграму освободить пленницу. Стоя на коленях у гроба франка, я дал обет Господу обречь тебя на это посольство; но вспыльчив и неприветлив человек, которого я хочу избрать тебе в товарищи.
Винфрид снова пошел вперед, продолжая:
– Юношей твоего возраста вошел я однажды, в земле англов – родине нашей, в развалившееся каменное здание, воздвигнутое римским народом не сколько веков назад. Ибо в древние времена, прежде чем благовест Господа проник в среду обитателей страны, народы обуздывались великим царством римлян, и они почти везде воздвигли себе сильные укрепления. И увидел я тогда, что воины моего племени согнали за каменные стены толпу женщин и детей, похищенных из соседних сел. Я слышал свист бича и вопли, видел удары меча, поражавшие безоружных, – в общем, адскую ночь провел я на римских камнях. Убийцы и убиваемые похвалялись, что они христиане, и с ужасом познал я, что даже божественное учение лишилось на земле своей благотворной силы. Повсюду епископы враждовали между собой, один обзывал другого лжеучителем, бил противника по ланитам или обнажал на него меч, но едва ли хоть кто-нибудь поступал по заповедям Господа; подобно пастырям, и паства вконец развратилась; всякий грех и своеволие видел я в полном цвету, и порой язычники бывали лучше христиан. Я думал, что лишусь ума от такого бедствия на земле и молил Господа небесного, которому обрек себя, о спасении человечества от скорбей наших. И вот снизошло на меня послание благодати, и подобно пламени, пронеслось по моим жилам, так что в страхе и радости я воспрянул духом. Ибо возвещено мне было спасение людям, новое обуздание для необузданных и новое единение для враждующих. Погибла власть римлян, но в Риме пребывает кроткий преемник апостолов. Он есть верховный судия сердца и совести и должен он править на земле великим вождем царя небесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104