– Щедра же ты на золото сундуков твоих, – угрюмо сказал он.
– Выгодный торг заключает король, выкупая золотом несправедливость, причиненную им незнатному человеку. Мало чести моему повелителю выказывать свою тревогу перед проходимцем, который ходит из чертога в чертог и поет ради золота. Тебе остается на выбор: или зажать ему рот чашей, или ударом меча навсегда замкнуть его уста. Я дала ему выкуп с тем, чтобы он хранил молчание; везде известен человек этот, и умерщвлять свидетеля твоей робости было бы опасно.
Смущенный – как это часто случалось с ним – высокомерием своей жены, король робко спросил:
– Как посоветуешь ты мне поступить с чужеземцем, которого, наперекор мне, обитатели лесов приняли к себе гостем? Что должен я предложить ему: золото или железо?
– Твою благосклонность, король Бизино, потому что Инго, сын Ингберта, муж знаменитый.
– Какая же мне польза от того, что он может делать королевские прыжки? – снова спросил король.
Гизела взглянула на него, но сразу не ответила.
– Только доверием связуется благородное сердце, – сказала она наконец. – Если мой повелитель хочет избежать опасности, то пусть пригласит он пришельца к своему двору и окажет ему подобающую честь. Королевский сын опасен, быть может, в лесах, в окружении хлебопашцев, но не в королевском замке, среди рати твоей. Здесь он твой гость и связан он собственной клятвой и твоим могуществом.
Король размышлял.
– Хороши советы твои, Гизела, и тебе известно, что я чту слово твое. Подожду, что принесет будущее.
Он поднялся, а королева знаком удалила служанку и, оставшись одна, раздраженно стала ходить взад и вперед.
– Гизела называюсь я; заложницей выдали меня на чужбину, на нерадостное ложе, грубому человеку. Много лет уже дщерь королей бургундских сидит на престоле, но мысли стремятся назад, в родную страну, во времена детства. Там я увидела некогда того, кого отец назначил мне супругом; я была тогда девочкой, он – мальчиком. Инго, изгнанник! Тяжек тебе хлеб скитальца и горек напиток изгнания, но еще горше скорбь моя в королевском замке! Всякий раз, как заезжий воин прибывал с чужбины, я спрашивала о судьбе твоей. Теперь нога твоя приближается к стезе, по которой хожу я. Приветствую тебя, хоть и не знаю, люб или не люб ты будешь мне; устала я в одиночестве!
На дворе раздался дружный смех и пение служанок; королева села и, сложив руки на коленях, стала прислушиваться к плясовым песням Фолькмара. Служанка тихо ввела певца.
– Многое, что рассказывал ты за королевским столом, смутило моего повелителя, – улыбаясь, сказала она. – Теперь сообщи мне откровенно, каким образом ты избежал римских уз, потому что близка была опасность лишиться достойного человека, который часто доставлял мне удовольствие. Если ты сложил песню о собственной беде, то я послушаю.
– Мало заботился я тогда о себе, королева, я все смотрел на спасителя моего, подвергшегося еще большему бедствию.
– Полагаю, что это был чужеземец, – сказала королева. – Пой, но умерь, если можно, свой голос, чтобы лишние не толпились у дверей.
Фолькмар тихо начал повесть о челноках и броске на Рейн. В небольшое оконное отверстие проникали лучи заходящего солнца, обдавая золотом лицо певца, который с глубоким чувством пел то, чем было взволновано сердце его; королева сидела в тени, и снова рассыпались волосы по ее руке, поддерживающей склоненную голову. Погруженная в самое себя, она была неподвижна, пока певец не закончил историю встречей в княжеском чертоге.
– Славна эта песня для обоих: для него и для тебя, – ласково сказала королева. – Ходи из чертога в чертог, от очага к очагу, да распространится в народе весть эта.
Вечером, окруженный своими ратниками, король сидел за чашей вина; вокруг очага раздавались радостные восклицания и хохот дюжих телохранителей, пивших пряный напиток из кубков и чаш.
– Заиграй плясовую, Фолькмар, которой ты сегодня учил королевских служанок, – потребовал один из буянов. – Чтобы и мы под ее звуки могли ловко сплясать.
– Оставь его, – расхохотался Гадубальд, могучий воин с изборожденным рубцами лицом, некогда он был драбантом при римском дворе, а теперь служил, королю. – Его песня только для того и годна, чтобы журавли прыгали под ее звуки на птичьем дворе. Кто видел танцорок, ласковых дев Александрии, тому мужской топот, что шествие гусей вперевалку.
– Он возгордился с той поры, – подхватил другой, – как завелась у него золотая чаша королевы. Берегись, Фолькмар, не впрок богатство страннику, что бродит по полям.
– Вольфганг, а значит, Волчеход имя тебе, – возразил певец, – и сам ты волчьей поступью крадешься по полям. Непристойно за царским столом завистливым оком глядеть на дар королевы.
Он взял лютню, ударил по струнам и запел плясовую песню. И стало раззадоривать ратников; они в такт ударяли руками по столам и топали по полу, даже король стучал крышкой винной кружки и покачивал хмельной головой. Но на второй строфе опьяненные ратники поднялись; только старики усидели, крепко вцепившись руками в чаши, а прочие попарно, длинной вереницей помчались вокруг столов, так что загремело в чертоге. Король захохотал.
– Умеешь же ты справляться с ними! – закричал он певцу. – Поди поближе, Фолькмар, хитроязыкий ты человек, да садись подле меня, чтобы я задушевно поведал тебе мои мысли. Сегодня я был неласков, но без злого умысла; вести твои тяжело ложились на сердце мое. Что касается золотой чаши, подаренной тебе королевой, то не несправедливо сказано моим старым ратником: «Золото – царский металл, и не под стать оно дорожной сумке незнатного человека».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104